Хотен стоял неподвижно, склонив голову. Мышцы его ныли от непривычного труда, а душу наполняло сознание исполненного долга – будто долг его состоял в том, чтобы похоронить неизвестных ему половцев, а не в доставке в Киев княжьего клада. И стоило ему осознать такое свое состояние души, стоило определить его как высокое и достойное человека – и тут же возникла суетная мысль, что большой костер невозможно не увидеть со стороны деревни, а стало быть, жди теперь гостей.
Глава 20
Клад защищая
И как напророчил. Костер уже догорал, и темнота все плотней смыкалась вокруг, когда со стороны Трубежа раздалось:
– Эй, Радко! Эй, боярин, отзовись!
Старый децкий хмыкнул, и тотчас же все дружинники (Хотен с некоторым запозданием) отпрыгнули от костра и растворились в темноте. Некоторое время с поля только и слышны были тихие скользящие звуки, с какими стрелы доставались из колчанов, разнообразные посвистывания и легкий копыт коней, подбегающих к хозяевам. Тут в костре что-то громко треснуло, и Хотен, укрытый за положенным на землю Рыжком, непроизвольно вздрогнул. Потом слева раздался звук тяжелого дыхания, явилась низкая черная тень. Это к нему подполз Хмырь, прошептал, что Радко передает по цепочке: «Как только Голка завопит, каждому пустить на голос по две стрелы». Хмырь пополз дальше, а мечник загляделся на костер. В огне вдруг поднялась черная рука, будто мертвый половец решил встать и наказать тех, кто помешал долгожданному погребению.
– Голка? Ты чего там делаешь? – прокричал, наконец, Радко. – Твой дозор на холме!
– Дак зазевался я, боярин, загляделся на костер – меня и скрутили. Велят вам мужики отдать то, что выкопали – тогда и меня выпустят, и нам всем с их поля дозволят целыми уйти.
– Ага! Ты в доспехе, как я разумею… А то попросил бы я мужиков сперва накостылять тебе по шее, – и вдруг завопил, срывая голос: – Пади на землю и ори благим матом!
Тотчас же за Трубежом Голка заревел как бык, а в воздухе засвистели стрелы. С того берега послышалась возня, оханья, вскрики, потом раздался всплеск, еще один. Чавканье прибрежной грязи под сапогами.
– Голка! Коли жив, беги за костер!
– Слушаю, боярин!
– Ребята, еще по стреле, и…
– Не стреляйте, мужи! – раздался вдруг истошный вопль.
– Ты кто, крикун – старшой ли? – прокричал Радко.
– Дядька Клычок упал… Многие ранены. Не стреляйте!
– Вы вот что, мужики… Мы сейчас поедем в вашу деревеньку и там переночуем. Баб и детей не тронем. Ежели вы снова на нас нападете, утром разграбим и сожжем вашу деревню. Понятно? А сейчас бегите в лес, пока мы на вас с копьями не прискакали!
– Тоже мне, связались сиволапые с дружинниками, – пропищала вдруг Прилепа, и мужи Радко дружно расхохотались.
Хотен схватился за голову. С мужичьем воюют, а мертвецов вовсе не боятся смехом оскорбить! Впрочем, костер опять загудел, разгорелся снова. Костяки половцев просыпались на самый низ, не видны в пламени так четко, как вначале. Может быть, удовлетворены уже души убитых, не тронут на обратном пути?
– Радко! – позвал. Децкий подъехал. – Радко, нам нельзя отсель уезжать, пока мертвецы не догорят.
– Ты, боярин, у нас совсем уже в шамана обратился. Да ладно. Головней хоть можно из кострища взять? Надобно поискать наши стрелы на том берегу Трубежа. Хоть часть бы возвратить…
– Кабы я знал! Лучше бы кострище не растаскивать, а найти новые палки да от костра и зажечь… Хмырь, проверь возы!
Наконец-то можно покинуть мрачное место. Хотен и Радко ехали рядом с телегой, к которой привязан был драгоценный сундук. Деревня оказалась маленькой, на пять дворов. Для ночлега выбрали самую большую избу, в которой мутно светилось затянутое бычьим пузырем окно. Изба было пуста, как, впрочем, и остальные постройки: мужики увели в лес не только свои семьи, но и скотину.
Лучина в светце затрещала, догорая. Хотен зажег от нее и вставил новую. Не ожидая Радко, оставшегося на дворе расставлять дозоры, улегся, как был, в доспехе, на скамью. В дымном тепле жилья усилился омерзительный запах, принесенный с половецких похорон. Хотен закрыл глаза, и последнее, что он услышал, проваливаясь в черную бездну, так это перекоры Хмыря, обнаружившего на печи горшок с горячей еще кашею, и Прилепы. Парень порадовался, что можно не варить своей каши, а Прилепа заявила, что на месте хозяйки плюнула бы в горшок перед уходом.
Возможно, что этот разговор приснился Хотену, потому что перед светом, когда его растолкал Радко, в избе не оказалось никакой каши, и они позавтракали, пожевав сушеного мяса. Пока дружина готовилась в дорогу, надо было решить, каким путем возвращаться в Киев. Приятели согласились, что не стоит выезжать на свою колею, пробитую по бездорожью, а надо поворачивать на полудень, чтобы переправиться через Днепр на Витечевом броде.
Выехали, едва над лесом закраснелась полоска зари. Показалось Хотену, что из чащи донесся детский плач. Видно, не одному ему показалось, потому что Радко, державшийся, как и он, возле телеги с сундуком, проворчал:
– Скажи, малец, батьке спасибо. Жаль, что не зажгли мы деревню. Недоумки несчастные!
Из деревни на полудень вела колея, которой незадачливые селяне ездили, надо полагать, в Переяславль. Подальше от села она подзаросла сосновым молодняком, однако продвигаться вперед было легче, чем если бы пришлось прорубываться в сплошном сосняке.
– Хотен! – обозвалась за спиной мечника Прилепа.
Мечник подал захрапевшего Рыжка влево, заставив вдавиться в гибкую стену молодых сосенок. Когда телега Прилепы уже протискивалась мимо, она промолвила:
– Беседа тайная, так что слезь с коня ко мне на телегу, хозяин.
– Давай лучше ты садись впереди меня на Рыжка, – буркнул Хотен.
– Да мне неловко…
– А мне невместно сидеть на телеге. Закрепи вожжи! – и Хотен, невольно крякнув (не столь уже и невесомой оказалась девчонка!), посадил Прилепу на коня перед собою. Рыжок запрядал ушами, почуяв новую ношу, а Прилепа пискнула на лошадь, запряженную в телегу, посылая ее вперед.
– Давай, что там у тебя.
– Надо было бы мне раньше догадаться, – протянула Прилепа. – Да говорят, что лучше поздно, чем никогда… Перед нашим отъездом из Киева приходил ко мне гость Карп Сустугович.
– Это какой еще Сустугович? Ах да, из головы вылетело… Помощник наш с Радко по владимирским делам. А чего хотел?
– Да в том-то и дело, что поинтересовался, не знаю ли я случайно, куда поедем. А я и не знала вовсе. Если бы и знала, то не сказала бы. А может, и сказала бы, потому как свой ведь. Вот и…
– Перестань тараторить, – и задумался Хотен. Потом заговорил неспешно, скорее сам с собою беседуя: – А ведь сошлось. Лука тоже владимирец и его знал. Потому и подпустил к себе, не поднявши тревогу.
– Гость Карп, он ведь никакой не владимирец! – заявила Прилепа. – Он в Киеве жил, а торговал больше во владениях Юрия Долгорукого. Сын его увел у князя Юрия возле Остерского Городка табун лошадей, и поймали его конюхи. Так князь Юрий велел его сына повесить, а у самого Карпа забрать все товары. Разе ты не знал?
