– Наших тоже? – процедил великий князь.
Князь Всеволод опасливо оглядел поле, побледнел и кивнул. Присмотрелся к Хотену и криво усмехнулся:
– Однако и досталось же тебе, емец! Еле узнал тебя. А доспех так и вовсе придется новый покупать.
– Пустое, княже! – недобро усмехнулся Хотен, припомнив Всеволодовы над собою насмешки. – Главное, что толстая моя шея выдержала. Пошли лучше мужа поискать Изяславов шлем: на нем золотой Пантелеймон, еще стащат.
– Агафирс, недотепа! Полно наводить на меня красоту, не девка! – вскричал Изяслав и скривился от боли. – Десница у меня только ушиблена, потом полечишь. А вот в бедре дырка, и в сапоге уже хлюпает. Перевяжи, и поедем. Стяг мой сюда!
И вот великий князь уже на коне, на нем чистенький алый плащ, снятый с Всеволода, молодой князь поддерживает его справа, Хотен слева. Они огибают рощу, и ветер доносит мужской голос, вроде и поющий, но срывающийся на вой:
– …ты же мир всегда любил, и с неохотою ехал воевать, и вовсе не искал славы воинской. И вот ты лежишь здесь, убитый и ограбленный, и лицо твое доброе искажено смертью. А я, грешный и ничтожный, жив…
– Кто это плачет? И над кем? – оборачивается великий князь к Всеволоду. – Ты же только что здесь проезжал.
– Сие Изяслав Давидович Черниговский оплакивает брата своего родного Владимира Давидовича. Я тебя искал и не стал возле него задерживаться.
Хотену подумалось, что князь-неудача просто побоялся брать в плен матерого черниговского полководца. Потом припомнил, что в начале последней войны Давидовичи поссорились, и Изяслав Давидович отъехал к великому князю Изяславу. Так братья оказались во враждебных станах. Чему, впрочем, удивляться? Вон и Вячеслав Владимирович родной брат Юрию Долгорукому, а воюют же сейчас друг с другом.
Трава здесь, в сыром уже месте, успела подрасти, поэтому они, подъезжая, увидели вначале только двух оседланных коней, да еще дружинника с непокрытой головой рядом. Потом разглядели стоящего на коленях Изяслава Давидовича, непривычно поблескивающего большой лысиной, а когда подъехали совсем близко, открылось утонувшее в камыше тело Владимира Давидовича. Гордый черниговский князь лежал в одной вышитой рубашке, только над правой бледной ногой его трепетала под свежим утренним ветерком полуразмотавшаяся шелковая портянка. Посмотрел Хотен на лицо мужа своей мимолетной любовницы – и тотчас отвел глаза. Неизвестный богатырь первым ударом рассек на князе шлем, и не дрогнула у него рука нанести второй столь же мощный удар по незащищенной княжьей голове…
– …Почему ты покинул сей мир именно тогда, когда мы повздорили, когда сражались друг против друга, а не тогда, когда бились бок о бок? Я бы смог тогда или рядом с тобою погибнуть, или сохранить тебя от рук грабителей-торков…
– Это булатной саблей. Вижу руку Кувтундея, знаменитого торческого батыра, – прошептал Изяслав, повернувшись к Хотену. И громче: – А теперь помогите мне сойти с коня.
А когда великий князь Изяслав и сам оплакал «брата» своего Владимира Давидовича (неожиданно высоким, красивым голосом) и утешил брата его родного, своего тезку, тогда заставил он безутешного Изяслава Давыдовича подняться с колен, обнял и заявил уже иным, решительным тоном:
– Вот оплакали мы брата нашего Владимира Давидовича, а теперь надо и похоронить его достойно. Садись теперь сам на коня, клади брата на носилки между двух резвых иноходцев и скачи, времени не теряя, в Чернигов. Поверь мне, что не для того ты принимал труды в сей войне в моем войске, не для того, прости меня, и брат твой голову сложил, чтобы лучший друг половцев Святослав Ольгович захватил Чернигов, где вы с братом столько лет дружно княжили. Ты поскачешь прямой дорогой, через Вышгород и опередишь тучного и неповоротливого Святослава дня на два, не меньше.
Тусклые глазки Изяслава Давыдовича зажглись прежним злым огнем. Он промолвил:
– Ты прав, великий воин! Чернигова я толстяку не отдам!
– Побудь пока возле брата, а я пришлю тебе иноходцев и Романа Ростиславовича с дружиной, чтобы проводил тебя до Чернигова.
Изяслав Давыдович вдруг заплакал, тихо поскуливая. Потом промолвил, хлюпая носом:
– Дивны дела твои, Господи! Брат мой умер на поле брани, а у Святослава как раз перед войной сын родился.
– Да, я слыхал, – кивнул головою великий князь. – Первенец, а вот у Юрия уже семеро сыновей. Как назвали, запамятовал я?
– Да Игорем, – помрачнел Изяслав Давыдович.
До великого князя тоже уже дошло, что младенца назвали в честь брата Святослава Ольговича, взятого им в плен и убитого киевлянами в его княжение. И он перевел разговор в другое русло:
– Игорь Святославович… Имя варяжское, Ингварь, а отчество русское княжеское. Но задумался ли брат мой и враг мой Святослав над тем, что назвал первенца как бы обратно имени и отчеству великого полководца Руси? Не знаменует ли сие, что из него, напротив, не получится доброго воина? Любопытно, а крестили как?
– Юрием крестили, – и Изяслав Давыдович снова вытер глаза грязной, в крови, рукой. – В честь святого покровителя Русской земли. И что? Крестильное имя для князя ничего не значит. Назовись хоть Соломоном, а мудрее не станешь. Ну, какой с него будет защитник Руси, если вырастет, наблюдая, как батька его с дикими половцами братается и приводит их на Русскую землю?
У Хотена вдруг руки затряслись, и он, чтобы скрыть дрожь, сцепил их покрепче. Почему весь ужас пережитого сегодня достал его душу не там, на кровавом поле, где среди сотни трупов лежал и старый приятель Радко, а только вот сейчас, после одного только взгляда на то, что раньше было лицом чужого для него Владимира Давидовича? Воюйте теперь сами, князья, отбивая друг у друга славу и свои непрочные княжения, а я жизнью своей, сегодня едва от меня не упорхнувшей, клянусь, что буду теперь держаться от вас подальше!
Эпилог, или Как Хотен отдавал долги
И было еще такое. Со временем Хотен нашел, конечно же, веские причины, чтобы снова уклониться от данного сгоряча обета построить церковь во имя своего святого тезки, мученика Лаврентия. Ангела своего тем самым огорчил он несказанно, но на самое короткое время. Ибо буквально через час после того, как прочитал ангел Лаврентий в голове своего подопечного прискорбное размышление, сводимое вкратце к речению «И без моей полно церквей в Киеве!», пришла к нему и радостная весть. Встретился ему знакомец-ангел, летевший из далекого восточного Шаруканя, куда наведывался присмотреть за ханом Башкордом, носившим христианское имя Зосима, каковое время от времени забывал. И тогда вызывал хан к себе старшую жену княгиню Звениславу, чтобы напомнила. (А почему, собственно, не духовника своего священника?) Ангел Зосим скривился, когда сие рассказывал (а потому рассказывал, что соскучился в долгом перелете), ибо свидание такое заканчивалось у супругов либо дракой, либо, что еще хуже, нежными объятиями – а хуже потому, что приходились они, будто нарочно, на посты и праздники, когда такое общение церковью запрещено. Итак, рассказал ангел Зосима, что на днях старая половчанка, Зуха именем, а во святом крещении Нимфодора, помолилась по совету отца Тихона над могилой чешского монашка Вавржинека, похороненного в Шарукани под полом местной церкви, а затем тщательно промыла свои больные глаза святой водой. После чего старуха немедленно прозрела, а сие чудо означает, что остается надежда прославления невинно убиенного мниха Лаврентия как первого православного святого Дешт-и-Кипчак, то есть земли Половецкой.
