Прозрачный пар поднимался от земли и окрашивался светом зари во все цвета радуги, взмывая вверх над долиной и исчезая на верхушках деревьев, словно лепестки роз, разбрасываемые невинной девой.
Ветви кустарника, усыпанные цветами, мерно покачивались на ветру, с каждым движением ветвей с цветов осыпались лепестки, подобно каплям дождя падая на землю и изливая свой аромат. Стайки птиц в веселом щебете пересекали синюю даль и скрывались в облаках. Все живое вокруг дома радовалось наступлению нового дня, просыпалось от первого поцелую солнца, едва появившегося на небосклоне. В деревьях разливались трелями птицы, будто исполняя оду великолепной гармонии светлого утра.
Легкий ветерок с поля доносил пьянящие ароматы цветов апельсина, маракуйи и жасмина, а также бесчисленного множества диких цветов.
И вот в это блаженное время, когда вся природа радовалась пробуждению ото сна, и сама земля будто бы улыбалась небесам, щедро разливающим на нее солнечный свет, Эугенио был хмур и невесел. Он не сводил глаз с живописной долины, где между холмами прятался домик Умбелины. Вершины холмов скрывали от него сам дом, но он так хорошо представлял его себе, словно видел воочию. Долгое время сидел он так, утопая в печали. Рано в душе его проснулись глубокие чувства, как остро ощущал он болезненную тоску, как страдал от всепоглощающей страсти!
Выйдя из оцепенения, Эугенио направился к матери.
— Мама, нельзя ли мне хотя бы сегодня отправиться в гости к тете Умбелине и попрощаться с ней и с Маргаритой? Лишь Господь знает, увижу ли я их снова!
— Не говори так, сынок, Господь позволит тебе еще много раз повидаться с ними.
— Не знаю, мама, ведь…
— И что мы можем сделать? Нам нужно собирать тебя в дорогу, завтра ты уезжаешь, это не обсуждается. Я извинюсь за тебя перед ними…
— Но мама! Времени хватит! Я не задержусь и часа, я управлюсь и за полчаса, если ты пожелаешь. Мне ведь надо уехать на шесть или семь лет, или даже больше… А может, и навсегда, и никогда больше я не смогу попрощаться с ними.
— Хочешь, я скажу тебе правду, сынок?.. С того самого дня я очень на них рассержена. Я не хочу, чтобы ты появлялся там. Если бы ты знал, какой страх я пережила, когда узнала, что ты проводишь время среди всякого сброда и ввязываешься в неприятности!
— Но мама, то была не моя вина…
— Да, но если бы у моей подруги была бы хоть капля совести, она не позволила бы тебе остаться там и на минуту.
— Я ведь обманул ее, мама… Она думала, что меня отпустил отец…
— Я бы в это не поверила, да и она вовсе не глупа. Сразу же было понятно, что ты убежал, она поверила тебе, потому что ей так хотелось. Они с моей крестницей только и думают о том, как тебя приворожить!
Эугенио понял, что нет смысла больше спорить с матерью.
Он уже смирился со своей судьбой. У него оставался лишь один шанс попрощаться с Маргаритой — сделать это под покровом ночи, наступления которой он ждал с нетерпением.
Лунный свет незаметно залил сонную долину, освещая сгустившуюся мглу, и в этой ночной мгле дом Умбелины, стоявший под сенью раскидистых деревьев, был похож на птенца, укрытого от ночи под крылом матери. Словно два гиганта высились могучие деревья, отбрасывая пугающие тени. Ночной ветер шелестел листвой, и редкие крики ночных птиц эхом разлетались вокруг.
Слившись с ночными тенями, Эугенио и сам подобно тени быстро пересекал луг. Казалось, что он и не касается земли ногами. Быстро оказавшись на месте, он припал к окну дома.
В ночной тишине можно было услышать сдавленный шепот, робкие поцелуи, вздохи и плач, но все это было легко принять лишь за шелест листвы.
— Прощай, Маргарита!.. Прощай!
— Как, уже? Подожди немного, хоть чуть-чуть!
— Я хотел бы… Но если меня хватится отец… Я должен уйти до рассвета… Еще один поцелуй, Маргарита!
— Ты ведь всегда будешь мне желать добра, помнишь, ты обещал!
— Всегда! Обещаю, клянусь! И священником я не стану! А теперь прощай!
— Прощай, Эугенио…
— Не плачь так, ты разбиваешь мне сердце. Вытри слезы, я хочу запомнить тебя счастливой!
— Дай мне поплакать, Эугенио. А что мне еще делать?.. Я буду лишь молиться, пока ты не вернешься.
— Вернусь Маргарита, я вернусь, я буду умолять мать, просить ее, чтобы она отправила за мной поскорее, и однажды, Маргарита, я вырасту, я стану мужчиной, и мы будем жить вместе, и ничто на свете не сможет нас разлучить.
— Но… но до тех пор я умру от тоски!
— Нет, Маргарита, нет… Я изо всех сил буду стараться покинуть семинарию и вернуться как можно скорее… Ну не плачь же… Я же тебя просил!
— Ладно… Видишь, я уже и не плачу… Но ты… не задерживайся там надолго, слышишь? Возвращайся скорее, Эугенио.
— Будь спокойна, любимая, я вернусь. Прощай… Еще один поцелуй…
Весь этот разговор был прошептан дрожащими, сдавленными от слез голосами, и никто не мог представить себе что за глубокая тоска и тяжкие терзания скрывались за этим нежным воркованием, которое больше походило на шелест травы в безлюдном поле.
И вот Эугенио, ранее легко преодолевший долину, медленно брел по ней обратно, словно стараясь слиться с безмолвной тишиной ночи. Лишь изредка он останавливался, оборачивался назад и, положив руки на грудь, еле сдерживая рыдания, тихо повторял: «Маргарита!.. Маргарита…»
Глава пятнадцатая
После того, как вечерним звонок возвещал время отдыха, семинаристы из Конгоньяс ду Кампо наблюдали странную картину. Один из их товарищей, бледный и изнуренный, медленно брел по коридору со скрещенными на груди руками, направляясь к кабинету ректора, где задерживался на долгое время. Это повторялось два или три раза в неделю.
Семинарист этот, который до отъезда на каникулы домой хоть и был тихим и скромным, но все же общительным юношей, с каждым днем все более и более превращался в отшельника.
Во время прогулок он следовал за товарищами, но мыслями явно был не с ними. Глаза его либо смотрели на горизонт, либо были опущены долу, и он как будто не замечал происходящее вокруг. Мрачный и одинокий, он казался чужаком среди веселых и жизнерадостных учеников, словно ночная птица, отбившаяся от стаи и застигнутая врасплох светом дня.
Во время занятий он не отрывался от книг, но было заметно, что он вовсе не сосредоточен на чтении.
