— Молодой, красивый! Подари копеечку девушке на счастье, — говорила одна.
— Поинтересуйся, не бойся! Давай погадаю, всю правду расскажу, — частила другая.
— Ты на вид весёлый, а в душе недовольный. Эх, красивый! Первую судьбу ты потерял, потому что вам люди помешали, — уже гадала третья, хватая Резанова за руку.
Николай Петрович вздрогнул и отстранился, но за полу сюртука его схватила четвёртая.
— Тоска твоя злее болезни, — бормотала она. — Сам не пьёшь, а как пьяный ходишь. Но будет в твоей жизни перемена хорошая, только и ты похитрее будь…
— Подите прочь! — крикнул Резанов.
— Сам же просил! — Нарышкин расхохотался и взмахом руки прогнал цыганок. — Ладно, как стемнеет — при свечах споют нам. Не пожалеешь! А я поздравить хочу тебя, Николай Петрович.
— С чем же?
— Будет, будет скромничать! — Хозяин усадьбы приобнял его и повёл к дому. — Ну какие от меня секреты? Всё знаю — и про орден, и про чин, и про титул…
— Цыганки нагадали? — попытался шутить Резанов.
С обер-гофмаршалом их познакомили больше двадцати лет назад. Когда Николай Петрович только поступил в полк, Александр Львович Нарышкин уже дослужился до капитан-поручика, будучи на четыре года старше. Вскоре государыня пожаловала его в камер-юнкеры, и с тех пор Нарышкин неотлучно состоял в свите. Знакомство не раз пригождалось Резанову: старый приятель первым узнавал многие дворцовые тайны и под настроение мог рассказать кое-что важное…
…поэтому удивляться осведомлённости Александра Львовича о своих успехах Николай Петрович не стал. В самом деле, император перед началом экспедиции сделал его придворным — пожаловал в камергеры. Не сегодня-завтра предстояло получить и орден Святой Анны первой степени: государев посланник должен голову высоко держать! Разве только о том не знал Нарышкин, что Академия наук скоро объявит об избрании Резанова почётным академиком. Но это неведение можно простить, памятуя о неладах Александра Львовича с академической фурией Дашковой.
Зато знал обер-гофмаршал, чем поразить обер-прокурора. В доме за столом, когда от цыганского хора уже звенело в ушах, Нарышкин подсел поближе к Резанову и подтолкнул в локоть, словно говоря: смотри и завидуй, что у меня есть!
Перед ними явилась юная цыганка невероятной красоты. Прежние хариты вмиг поблекли и отступили, а игнаты бархатно затрепетали пальцами по струнам гитар и смычками впились в жилы скрипок.
Николай Петрович обмер. Сердце сжалось от безысходной тоски, лишь только девушка запела: никогда ещё Резанов не слышал ничего подобного. Голос её свободно скользил по нижним нотам, а потом уносился вдруг в самый верх — и словно таял там, чтобы снова зазвучать внизу. Ноты скакали, как скачут по полу рассыпавшиеся бусы, — и опять собирались в ожерелье…
Молоденькая цыганка прижимала к полной груди руки с тонкими пальцами и слегка раскачивалась, закрыв глаза и поводя плечами. Её движения завораживали сильнее, чем совершенная красота точёного лица и густые волны смоляных волос, вьющихся крупными блестящими кольцами.
Обер-прокурор ловил не то что каждый звук, а каждый вздох девушки. Ему казалось, он понимает все до единого незнакомые слова, излившиеся в печальной песне. Цыганка молилась и жаловалась, проклинала и признавалась в любви, а потом снова горевала и молилась, и снова, и снова — без конца…
Пронзительная мелодия оборвалась внезапно. Певица очередной раз вознеслась голосом в самую высь, тихо вздохнула — и запрокинула голову, словно провожая взглядом отлетевшую с последним звуком душу. Звякнув золотыми браслетами, руки её бессильно упали вниз, в складки цветастой юбки; вздрогнули мониста на груди… Всё стихло. Ни звука — словно зала обезлюдела.
Резанов боялся пошевелиться. Ледяные мурашки кололи между лопаток, по лицу текли слёзы. Не сразу он услышал в наступившей тишине треск свечей и собственное дыхание.
— Кто… это? — пересохшими губами прошептал Николай Петрович, силой сбросив оцепенение.
— Пашенька, — ответил довольный Нарышкин.
Глава VII
— Чёрт его знает что такое! — рычал Фёдор Иванович Толстой, вышагивая по комнате. Чертыхался он с того момента, когда они с кузеном узнали свою дальнейшую судьбу.
— Это мне впору чёрта поминать, — кисло бурчал Фёдор Петрович, — тебе-то что? Другой бы на твоём месте прыгал от радости…
Князь Львов обещал графу Толстому покровительство — и сдержал слово. Отблагодарил за спасение от разбойников и просто сделал доброе дело симпатичному молодому человеку.
Фёдора Ивановича наверняка ожидало производство в мичманы и служба на одном из военных кораблей, ошвартованных в гавани Кронштадта. Но Сергей Лаврентьевич знал, к кому обратиться. Угодить легендарному генералу желающих нашлось немало…
…а потому выпускник Морского кадетского корпуса Фёдор Иванович Толстой, которого за страсть к путешествиям однокашники прозвали Американцем, противу всех ожиданий оказался поручиком лейб-гвардии Преображенского полка.
— Чёрт знает что! — уже в который раз рявкнул он и пинком отбросил попавшийся на пути стул. — Сухопутной крысой меня сделали!
— Гвардейцем, а не крысой, — поправил кузен. — Я бы князю в ноги кланялся, если бы мне такое назначение вышло.
Ещё бы! При мысли о морской качке Фёдора Петровича мутило даже на суше. Раньше, читая о приключениях Робинзона, он думал о предстоящей карьере отстранённо. Примерял её, скорее, к выдуманному моряку из Порка, но никак не к себе. Выпуск и назначение на корабль маячили где-то вдалеке, в неопределённом будущем…
…и вдруг перспектива близкого знакомства с неприветливыми балтийскими волнами стала пугающе реальной. Было от чего загрустить.
— Крысой, крысой меня сделали! — продолжал распаляться Фёдор Иванович. — Мне уже двадцать один год, а что я видел? Учёбу эту терпел только для того, чтобы стать моряком и уплыть отсюда, хоть в Америку, хоть к чёртовой матери! Мир посмотреть! А теперь что?
— А теперь ты будешь блестящим гвардейским офицером, — не скрывая зависти, откликнулся Фёдор Петрович. — Балы, дамы, парады…
До чего же несправедливо устроен мир! Как бы хотел он поменяться местами с кузеном!
— Пара-ады?! — протянул Фёдор Иванович, — На Марсовом поле пыль гонять? На манёврах в Парголово атаковать условного противника в пешем строю? Я же теперь к Петербургу привязан буду, как собачка на верёвочке!
— Может, война начнётся, — мрачно предположил кузен. — Тогда Европу посмотришь.
— Война? Ну, разве что война… Так её ещё дождаться надо! Вот и буду сидеть, крыса крысой, и ждать, пока дипломаты что-нибудь удумают или государи перегрызутся…
Мир в самом деле был отвратительно несправедлив.
— Давай, что ли, напьёмся, — сказал раздосадованный Фёдор Иванович.
