С тяжёлым сердцем покинул Николай Петрович столицу и отправился с инспекцией в Иркутск — проверять дела купца Григория Шелихова, носившего прозвище Колумб Росский. Великий был человек, открывал поселения в Русской Америке, пушной промысел вёл по всему тихоокеанскому побережью и в том желал быть монополистом. За движением его прирастающих капиталов из Петербурга с интересом посматривали давно.
Богатствами Григорий Иванович владел несметными, но из всех самым драгоценным была его дочка Анечка. На неё-то и обратил внимание столичный чиновник Резанов, совсем заскучавший вдали от Петербурга. Юная Анечка в светского красавца влюбилась без памяти, хвостиком за ним ходила и млела, а он своими манерами щегольскими и речами изысканными знай масла в огонь подливал. Наивной купеческой дочке тогда всего пятнадцать исполнилось, а ему-то уже стукнуло тридцать…
Шелихов было сперва осерчал. Оно и понятно: Анечка — девчонка совсем, вот и кинулась на блестящее, словно ворона. Только вскоре деловые резоны Колумба Росского взяли верх. Григорий Иванович рассудил здраво: другого такого случая ни Анечке, ни ему самому больше не выпадет. Семейной-то коммерции от Резанова одна прямая польза. Николай Петрович приехал в Иркутск от графа Зубова — это, считай, самой государыни посланник!
Тут случился у Шелихова с Резановым большой серьёзный разговор, а когда ещё и Зубов поддержал своего инспектора — дело разрешилось ко всеобщему удовольствию. В январе девяносто пятого года сыграли свадьбу. Гулял весь Иркутск, и пол-Сибири соглашалось, что другой такой красивой пары не сыскать. Анечка в подвенечном платье была диво как хороша. Светилась вся и на суженого наглядеться не могла. Николай же Петрович с Григорием Ивановичем тоже радости не скрывали.
Теперь Шелихов покоен был за дело своё, которое столичный зять инспектирует. Об эдаком компаньоне только мечтать можно! И муж для Анечки любимой сыскался на зависть: она из купеческого сословия в родовое дворянство перешла. Стало быть, детки её — внуки шелиховские — уже не купчатами, а дворянами будут, с привилегиями потомственными, всё честь по чести.
С прибытком оказался и Резанов. Вот уж точно — никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь! Ехал он в Иркутск долго и неохотно; ехал хоть и важным чиновником, да всё одно на жалованье скудном. А здесь случилась ему и юная хорошенькая жена, которая души в нём не чает, и доля компаньонская в коммерции многомиллионной аж на двух континентах…
Да, пятнадцать лет было Анечке, когда зажили они с Николаем Петровичем. Задумавшись и приняв с лакейского подноса очередную рюмку, Резанов ненадолго позабыл про бушующее море цыганских юбок. От земли тянуло майским холодком, и меховой полог укрывал ноги очень кстати.
Оглушительная музыка оборвалась как-то вдруг. Николай Петрович чуть не подавился водкой, а танцующие расступились, и под вновь зазвучавший томительный перебор струн одинокой гитары из-за пёстрого ряда харит возникла она — Пашенька. Знали её товарки, что поблекли в тот же миг, и слишком явно было написано это на лице Резанова, который впился взглядом в новую плясунью. Цыганки расступились в стороны, а Пашенька раскинула руки, растянула по плечам цветастую шаль и поплыла по кругу.
Любил Николай Петрович разглядывать лебедей в Летнем саду. Но царственные птицы показались бы ему теперь гусынями по сравнению с Пашенькой. Как она была грациозна, как цветуща и хороша, ах, как хороша! Тонкий стан её не шелохнулся в танце, а точёная головка на изящной шее и чистое светлое личико с прекрасными чертами являли само совершенство.
Волна кудрей с воронёным отливом плеснула по плечам, вздрогнули тяжёлые серьги из монет — это Пашенька отбросила шаль и тонкими нежными руками принялась будто обнимать любимого. Она двигалась с закрытыми глазами; длинные мохнатые ресницы чуть подрагивали, а полные яркие губы едва заметно шевелились, то ли произнося неведомые слова, то ли подпевая музыке. Юная цыганка гладила свои бёдра и невзначай приподнимала юбки в бессчётных оборках, открывая то одну, то другую стройную ножку в высоком башмачке… А потом снова руки её парили в воздухе, лаская кого-то.
Разве могут сравниться с этим действом танцы на балах?! Там каждое движение рассчитано и заучено; там строгие maman со стариками во сто глаз следят из углов за девицами и кавалерами, чтобы ни шагу в сторону от этикета. А здесь… Танец Пашеньки был весь — импровизация, исполненная почти животной страсти. И танцовщица не скрывала эту страсть — напротив, она волнами обрушивала её на одинокого зрителя.
Сердце в груди у Резанова сладко ухнуло и провалилось куда-то. Он даже не сразу понял, что произошло, когда окончился танец, казавшийся бесконечным, и Пашенька словно растворилась, как не было её. Гитары уже негромко наигрывали что-то меланхолическое. Цыганки, раскинув юбки, уселись полукругом по краям настила и переговаривались вполголоса. Николай Петрович стряхнул наваждение и велел позвать цыганского барона.
Вожак кэлдэраров одет был на венгерский манер. Снежную седину его густых длинных волос и аккуратной бороды подчёркивал добротный тёмный сюртук, на котором сияли большие серебряные пуговицы. Жилистой рукой с длинными пальцами музыканта барон слегка опирался на трость с тяжёлым серебряным набалдашником. В памяти Резанова мелькнуло воспоминание о короле польских цыган из рассказа Огонь-Догановского.
— Лащё дъес, барорай, — поклонился старый цыган. — Добрый день, большой барин.
— Дело у меня к тебе, — кивнул ему Николай Петрович. — Девчонку… девушку эту купить хочу. Понравилась мне — сил нет.
— Купить? — переспросил барон и чуть сильнее стиснул набалдашник трости. — Купить Пашеньку?
— Именно. Чего ты не понял?
Купить можно крепостную, но табор этот вольным был — кочевал, куда и как хотел. Если задерживались кэлдэрары на помещичьей земле, то по уговору с хозяином. Так и с Нарышкиным поладили: он отвёл для цыган место, чтобы цэры поставить и коней пасти, а они доставляли графу и гостям его развлечение душевное. Только знал Резанов от своих друзей московских: можно, можно выкупить приглянувшуюся красотку из табора! В столице это было не принято, а на Москве, случалось, господа подолгу с цыганками жили.
— Хочешь купить — зачем у меня спрашиваешь? — пояснил цыганский барон своё недоумение, и Николай Петрович удивился в ответ:
— А кого же мне спросить? Дело серьёзное, ты у них вожак, с тебя и спрос.
— У нас не так, барорай. — Старик покачал седой гривой. — Нет у барона такой власти. Если дело серьёзное, люди сообща решают. На Валахии называется — сындо, в Кишинёве жюдеката… э-э… по-русски, значит, сход собирать надо.
— Что за якобинство?! — ещё больше изумился Резанов. — Прямо демократия греческая, право слово! И что за блажь — сход собирать из-за девчонки?!
— Сход — когда дело серьёзное, ты сам сказал, — рассудительно повторил барон. — А ей с кем быть — семейное дело.
— Тьфу ты, путаница… Ну, так давай сюда отца, что ли!
Отцом оказался один из гитаристов, с виду, пожалуй, лет немногим больше тридцати: цыгане женятся и детей заводят рано.
