— А-а-а-а-а! — во всю мощь молодых лёгких заорал Фёдор Иванович, желая дать восторгу хоть какой-то выход. — А-а-а-а-а!
Он понятия не имел, как управлять аэростатом, и не задумывался, куда понесёт его ветер. Кой чёрт разница?! Он — летит! Летит, поднимаясь всё выше и озирая Петербург с высоты, на которую не поднимался до него ни один русский! Деревья в саду, крыши казарм и домов, маковки церквей, кресты колоколен и даже стаи белых чаек, с пронзительными криками реющих над Невой, — всё осталось там, внизу. А здесь, в безоблачном небе, парит и царит он, только он один…
— А-а-а-а-а!
Наоравшись вдоволь, Фёдор Иванович немного угомонился. Верно сказал князь: такие погожие деньки — большая редкость для Петербурга даже в июле. Небо, наполненное послеполуденным солнцем, сияло прозрачной чистотой от края до края, темнея лишь справа, над Финским заливом, — и вдалеке по другую сторону, где-то над Ладогой. Взгляду нечаянного аэронавта открывалась картина столицы, которую раньше он встречал только на топографических картах, разрисованных тушью и акварелями.
Нева казалась Фёдору Ивановичу широченной лентой, выкрашенной в сверкающую стальную краску, на которой нерадивый маляр оставил мелкие брызги гребных судёнышек и белые кляксы парусников. К западу река становилась ещё шире и, словно клинок, вонзалась в залив.
Внизу проплыла подкова оконечности Васильевского острова, называемая Стрелкой, со зданием биржи, которое уже многие годы не могли достроить. Шар продолжал подниматься, и ветром его сносило на восток, прочь от залива. Фёдор Иванович разглядывал приближающийся Заячий остров: Санкт-Петербург начался отсюда строительством Петропавловской крепости. С высоты крепость напоминала огромную черепаху с шестью лапами-бастионами. Диковинный зверь словно придавил остров каменным брюхом; посередине черепаху пронзала золотая игла соборного шпиля.
Было тихо, лишь ветер шелестел по ткани оболочки, да еле слышно гудели натянутые канаты, которые удерживали корзину с Фёдором Ивановичем.
Вдруг воздушное течение сменилось; канаты скрипнули по лакированной оболочке, шар дрогнул и по дуге поплыл обратно через Васильевский остров, имевший вид пирога, нарезанного квадратами с немецкой аккуратностью. Сходство придавала строгая сетка: три широких проспекта тянулись вдоль Невы с востока на запад; их пересекали, упираясь в Неву, два десятка линий с севера на юг. Основатель города император Пётр задумал прорыть здесь каналы, чтобы даже в непогоду в них мог укрываться большой флот. Осилить государеву затею не смогли — каналы остались проезжими улицами-линиями поперёк проспектов. Фёдор Иванович подивился, насколько невелика обжитая часть острова: много большую часть его занимал ровный густой лес, нарушаемый редкими проплешинами деревенек.
Узкая светлая полоска песчаного берега отделяла от леса Финский залив — ворота Балтики. За выход на этот простор, открывшийся восхищённому взгляду Фёдора Ивановича, русские столетиями воевали со шведами. Из корзины воздушного шара море смотрелось бескрайней серо-зелёной гладью. Аэростат влекло над водой в сторону темнеющего впереди острова Котлин с крепостью и портом Кронштадт — опорой военного флота России. За время учёбы гардемарин Толстой узнал Кронштадт вдоль и поперёк…
…только разглядеть знакомые места ему не удалось: погода в Петербурге меняется быстро, и шар окружили облака. Всё вокруг скрылось из виду — даже солнце пропало. Скоро Фёдор Иванович перестал понимать, движется он куда-то или висит на месте, поднимается или опускается. Кабы Гарнерен заранее уложил в корзину свои приборы, выпускник Морского кадетского корпуса сумел бы с ними совладать и сделать необходимые измерения. Увы, приборов не нашлось.
В сырой вате, которая окутала шар, стало зябко. Заняться было решительно нечем. Фёдор Иванович вытащил из кармана трубку и совсем уже собрался её раскурить, но вовремя вспомнил, сколько горючего газа собрано в оболочке над головой, и почёл за благо не испытывать судьбу понапрасну. Он сделал несколько энергичных гимнастических упражнений, чтобы согреться, а после сел в углу корзины, нахохлился, обхватил себя руками за плечи и стал ждать, порой выглядывая через борт в поисках какого-нибудь ориентира.
За неимением часов и не видя солнца, Фёдор Иванович не мог определить время и не знал, как долго продолжалось это странное парение. Но дело шло к вечеру, ветер снова переменился, и шар вдруг выплыл из облаков назад к Петербургу, только по другую сторону Невы. Воздушным течением его тянуло над столицей — мимо Адмиралтейства и огромного пятна Адмиралтейского луга, от которого через весь город расходился лучами знаменитый петербургский трезубец: Невский проспект, Гороховая улица и Вознесенский проспект. Их пересекали строгие прямые улицы, образуя регулярную сетку подобно линиям Васильевского острова.
Фёдор Иванович озирал с высоты птичьего полёта плацы и казармы гвардейских полков, где так славно банковал; дивовался на окружённые парками дворцы и особняки, на плотно застроенные слободы, на реки и каналы… Вроде бы он всё здесь знал, и в то же время город выглядел совершенно по-особенному. Так, привыкнув ходить в Петербурге пешком или ездить, граф оказывался иной раз в лодке на воде — и словно заново открывал для себя фасады домов, выстроившихся вдоль гранитной набережной Екатерининского канала, Мойки или Фонтанки. Только сейчас Фёдор Иванович смотрел на город не с воды, а с небес.
Впрочем, шар постепенно снижался, и по ходу его впереди уже виднелась Нева: главная столичная река делала крутой поворот направо и змеилась в сторону Ладоги. У излучины царил над окрестными домами и казармами конногвардейцев Смольный собор — голубой с белыми куполами, похожий на поднявшуюся волну в шапках пены.
На пути до Невы вблизи Императорского фарфорового завода Фёдор Иванович уже мог хорошо разглядеть внизу людей, напуганных его шаром: не пойми что вдруг появилось у них над головами. Кто убегал, кто прятался, кто стоял, запрокинув голову, и глазел на чудо чудесное из-под облаков… Граф помахал им рукой, а сам уже начал задумываться: куда всё-таки опустится шар и что будет дальше?
Шаром управлять он не умел, но в Неву упасть не боялся. Конечно, река широченная — местами до версты будет; и глубина здесь больше десяти сажен, и воды намного больше, чем даже у великого африканского Нила, и течение могучее… Что с того? Фёдор Иванович плавал как рыба и был уверен, что доберётся до берега. Только вот если утонет аэростат — будет сорвано представление, которое князь Львов обещал государю, а неприятности от этого могут случиться куда как более серьёзные, чем купание в стремительной холодной реке.
Фёдор Иванович сбросил балласт — мешки с песком, притороченные к корзине; ещё больше перепугал людей на земле — и на полегчавшем шаре благополучно перенёсся через фарфоровый завод с коптящими трубами, а после наискосок через Неву…
…за которой его внимание привлёк пыливший вдали отряд всадников. Для имперской столицы, где сосредоточена многотысячная гвардия, дело вроде бы обычное, но зоркий намётанный глаз молодого офицера определил, что отряд был казачий и двигался не в походном строю, а как-то очень уж по-боевому, направляясь явно в сторону шара.
