На память Фёдору Ивановичу пришёл рассказ Гарнерена о том, как однажды в родной Франции аэронавт приземлился на поле — и крестьяне чуть не растерзали его за погубленный урожай. С тех пор, где бы ни летал Гарнерен, по всей округе отправлялись конные разъезды, чтобы взять аэростат под охрану от местных жителей и доставить его обратно в гавань.
Видать, и здесь француз решил обезопасить себя. Встреча с казаками Фёдору Ивановичу была совсем некстати, но заставить шар поскорее спуститься он не мог и продолжал дрейфовать в сторону притока Невы — речки Охты, на берегу которой стояла деревня, отмеченная церковной колокольней. Казаки свернули с дороги и рысили туда же напрямую через луг. Оставалось ждать и гадать, кто первым поспеет на место.
— Что ж, — молвил граф, привычный к опасной игре, — посмотрим, чья будет удача.
Тремя часами позже Фёдор Иванович добрался до Преображенских казарм, чтобы вернуться под замок, но на пути до гауптвахты его обступили офицеры. Они уже знали о дерзком полёте, и вопросы посыпались со всех сторон. Граф отвечал с охотой. Взахлёб рассказывал, каково это — подняться выше птиц, и каково застрять в облаках.
— Сыро там, братцы! — со смехом говорил он. — Сыро, словно в парной, только холодно, даром что лето на дворе.
Фёдор Иванович поведал, как пришлось, пролетая мимо деревенской колокольни, прыгнуть на неё из корзины шара, чтобы не попасть в руки казаков. Как он мог убиться, если бы недопрыгнул, и как в самом деле едва не убился, спускаясь по стене, чтобы поскорее нырнуть в лесок неподалёку. Как потом крался окольными путями к Неве; как искал перевозчика, который доставил его на другой берег и высадил у излучины реки за Смольным собором…
— Ну, а тут уж было рукой подать, — окончил Фёдор Иванович свой рассказ и припал к бутылке вина, которую сообразил поднести кто-то из товарищей.
— Поручик Толстой, почему вы не на гауптвахте? — раздался у него за спиной голос с сильным немецким акцентом.
Граф не спеша сделал ещё глоток, вернул бутылку владельцу и, продолжая играть роль бесшабашного героя, лениво молвил:
— Да плевать мне…
Он поворотился — и замолчал, увидев перед собою Дризена. Этот рыжий немец гренадерского роста был немногим старше Фёдора Ивановича и тоже недавно вступил в полк, но имел уже чин капитана. Сослуживцы невзлюбили Дризена с первого дня за показную холодность, чрезмерный педантизм и бесконечные придирки по службе. А теперь ему попался беглый арестант, который возмутительнейшим образом развлекал приятелей и преспокойно хлестал вино из горлышка вместо того, чтобы томиться за решёткой в ожидании судьбы своей…
— Что значит «плевать»? — переспросил потрясённый капитан.
Молодые офицеры с интересом ждали, как поведёт себя Фёдор Иванович и поддержит ли своё реноме бесшабашного храбреца. Толстой это понимал.
— То и значит, — сказал он и в подтверждение сказанного плюнул под ноги Дризену. — Тьфу!
Позже кто-то из свидетелей уверял, что граф целил в сияющие сапоги германца, да только это было уже не важно. Светлокожее конопатое лицо капитана вмиг побагровело, глаза полезли из орбит от неслыханной наглости, а рука стиснула вызолоченный эфес шпаги.
— Милостивый государь! — пророкотал Дризен.
Фёдор Иванович заложил руки за спину и насмешливо глянул в ответ. Он был заметно ниже ростом, без оружия, в растерзанном сюртуке, но в жилах его бурлила кровь удалого графа Гендрика, который четыре столетия назад перебрался из немец на Русь и стал родоначальником Толстых…
…а против него тяжело сопел от бешенства потомок четырёхвекового баронского род а фон дер Остен Дризен, сын курляндского губернатора, поступившего в российскую военную службу при государе Павле Петровиче.
Один стоил другого, дуэль была неизбежна — и произошла следующим утром в ближнем пригороде Петербурга. Барон Дризен с графом Толстым рубились на саблях.
Капитан изрядно владел оружием, рассчитывая вдобавок на недюжинную силу и гренадерскую стать. В бою он выглядел грозно: распахнутый ворот рубашки обнажал бычью шею и широкую грудь, поросшую рыжей шерстью, а сверкающая сабля в жилистом красном кулаке с басовитым гулом выписывала в воздухе смертельные фигуры. Длинные руки доставляли Дризену известное преимущество и позволили ему поначалу держать Фёдора Ивановича на безопасном расстоянии…
…но германец оказался достойным противником — и только. Богатырскую силу Толстого он почувствовал, как только впервые скрестились клинки. Ловкости и проворства тому было тоже не занимать, а фехтовальное мастерство графа граничило с совершенством. Атаки юркого поручика становились всё опаснее; Дризен всё меньше нападал и всё больше защищался, а Фёдор Иванович с каждым выпадом проверял оборону противника на прочность, пока не нащупал слабое место, — и тогда нанёс удар.
Кровь хлынула из разрубленной головы капитана, заливая белую рубашку. Дризен тяжело рухнул, врач и секунданты бросились к нему, а распорядитель дуэли многозначительно взглянул на Толстого.
— Этот, пожалуй, теперь тоже не жилец, — сказал он. — Второй за две недели. Поздравляю, ваше сиятельство.
Глава XXII
Фёдор Петрович Толстой в печали озирал квартиру.
Он успел полюбить это жилище, которое прежде нанял вскладчину с Фёдором Ивановичем, и, когда кузен съехал на Кирочную, получив назначение в Преображенский полк, оставил квартиру за собой. По случаю купил недорого новую мебель, наслаждался переменой обстановки…
…и до Академии художеств отсюда было рукой подать. Фёдор Петрович намерение имел — поскорее выйти в отставку, сняв мичманские погоны, и заняться тем, к чему в самом деле лежала душа: живописью и гравюрой. Академики с похвалою отзывались о талантах графа, сулили ему большой успех… Жить бы Фёдору Петровичу и радоваться, когда бы не предписание: графу Толстому яко благовоспитанной молодой особе сопровождать японское посольство камергера Резанова на корабле капитана Крузенштерна в плавании кругом света.
Не иначе, кто-то из многочисленных Толстых постарался и замолвил словечко за родственника, желая помочь ему сделать карьеру. Как тут не вспомнить слова мудрого Сэмюэла Джонсона? Ад вымощен благими намерениями. Путешествие сулило муки преисподней бедному Фёдору Петровичу, который не любил моря и мечтал стать художником. Он до последнего старался забыться, проводя с кисточками в руках всё возможное время, и выполнил обещание, данное кузену: написал изящную миниатюру размером в пол-ладони — портрет красавицы-цыганки, с которой жил теперь Фёдор Иванович…
…только не принесли успеха робкие попытки Фёдора Петровича увильнуть от похода. Не сбылись надежды на то, что дело как-то само собой утрясётся. Не отпала нужда в присутствии молодой благовоспитанной особы среди свиты камергера. Пришло время бедолаге-графу оставить уютную квартиру и отправляться на корабль.
В последние дни Фёдор Петрович, не выходя из дому, грустно пил вино, писал письма да присматривал за упаковкой пожитков. Родня разъехалась из столицы в имения или на пригородные дачи — вот и славно. Не хотелось ему ни с кем видеться; не хотелось изображать задушевное прощание, но втайне думать про каждого: уж не ты ли, голубчик, мне так удружил и на три года морских мучений обрёк? Разве что Фёдора Ивановича надо было напоследок обнять, единственную по-настоящему родную душу. И портрет цыганки, на столе приготовленный, передать ему из рук в руки…
