— Мы очень рады гостям из России, — сияя белозубой улыбкой на загорелом лице, говорил за обедом полковник. — Вы первые русские, которых я вижу в своей жизни, а уж поверьте, повидать мне довелось немало. Чем, скажите, я могу быть вам полезен?
— Если это возможно, я просил бы ваше превосходительство о помощи с топливом, — тут же нашёлся Крузенштерн. — Мои матросы изнурены долгим плаванием и непривычны к здешнему влажному жару. Боюсь, если заставить их рубить дрова, я вскоре останусь без части команды.
— Решено! — откликнулся любезный португалец. — Завтра же мои люди приступят к работе и доставят вам столько дров, сколько вы пожелаете.
Резанов передал губернатору список припасов, потребных для продолжения экспедиции. Дон Йозеф тут же распорядился в кратчайший срок приобрести всё необходимое на острове, а если чего-то не сыщется — отправить закупщиков на материк через небольшой пролив.
Любезность португальца не знала границ: когда Крузенштерн с моряками засобирался в обратную дорогу, чтобы к ночи вернуться на корабли, господин де Куррадо пригласил посланника Резанова на всё время стоянки быть его гостем и для того велел сей же час очистить половину дома. Посольскую свиту губернатор поместил в своём загородном имении неподалёку от столицы острова. Так Фёдор Иванович оказался в раю.
На календаре был декабрь, вокруг — знойное лето, а Бразилию в самом деле можно было легко принять за землю обетованную. Изобилие Тенерифе меркло в сравнении со щедростью бразильской земли. Благоухающие ананасы стройными рядами выстроились на бесконечных грядках, словно капуста. Звонкие арбузы норовили лопнуть от спелости. Сочные апельсины сами просились на язык. Один вид глянцевых лимонов вызывал слюну, а лимонад прекрасно утолял жажду. Изумляли бананы, уже знакомые графу по тенерифскому рынку: в Санта-Крус их только-только начали выращивать, и плоды были мелки; здешние же оказались куда больше и вкуснее…
Фёдор Иванович поднялся в несусветную рань, пока его спутники наслаждались мягкими постелями после мучительного заточения в гробиках корабельных кают, испил крепчайшего кофею и, наскоро перекусив свежими фруктами, отправился обследовать округу. Русский гвардейский поручик по прозванию Американец шагал по Америке — и всё никак не мог поверить, что его заветная мечта сбылась.
В библиотеке Морского кадетского корпуса гардемарин Толстой вдоль и поперёк исследовал все альбомы, посвящённые вожделенному континенту. Но лучшие акварели не могли передать и сотой доли того великолепия, которое открывалось теперь потрясённому взору Фёдора Ивановича. Окрестные холмы словно хранили первозданное совершенство; их укрывала плотная живописная зелень, а понизу стелились густые травы, которые дурманили незнакомыми ароматами, — и столь же неведомы, но прекрасны были голоса птиц, перекликавшихся на опушках аккуратных рощиц. Тут и там торчали стоймя колючие колбасы кактусов, диковинные цветы изумляли разнообразием, а мясистые раскидистые алоэ походили на застывшие фонтаны Петергофа. Да, всё это раньше он встречал только на чужих рисунках, а сейчас имел невыразимое счастье видеть собственными глазами: и разноцветных крикливых попугаев, и огромных пёстрых бабочек, и малюсеньких длинноносых колибри — первую из встреченных пичужек он сперва принял за шмеля…
Фёдор Иванович не кричал от восторга, как полгода назад на воздушном шаре, но чувства, которые переполняли его грудь, мало отличались от пережитых в небе над Петербургом. Ликования не омрачали ни змеи, гревшиеся на придорожных камнях, ни саженный крокодил, с тихим всплеском скользнувший с берега в речку, когда граф шёл мимо, — они лишь напомнили о необходимой осторожности: здесь ведь и ягуары водились, если верить натуралистам.
Разве что солнце допекало в полном смысле слова: лучи его доставали Фёдора Ивановича даже в роще, через которую лежала дорога в город. К тому ещё стояла здесь влажная духота, и от стройных древесных стволов припахивало керосином. С ветки сорвался попугай ара — здоровенный, в аршин, зелёный с красным — точь-в-точь преображенец! Граф расстегнул пуговицы, снял мундир и перебросил через плечо. К губернатору посольство отправилось при полном параде; багаж со статским платьем должны были привезти с корабля только сегодня, но Фёдор Иванович не пожелал терять время на ожидание и пустился в дорогу как был, в мундире и при шпаге.
Городок Ностеро-Сенеро-дель-Дестеро состоял из пяти сотен домов непритязательного вида и население имел немногим больше десяти тысяч, половину из которых составляли негры, — это Фёдор Иванович узнал на вчерашнем приёме. Теперь он имел возможность увидеть всё собственными глазами. Негров ему навстречу попадалось больше, чем белых, которые по дневной жаре предпочитали сидеть по домам. Даже церковь у чёрных здесь была своя, выстроенная недавно в честь святого Венедикта и украшенная его статуей чёрного дерева: рабов из Анголы и Мозамбика местные португальцы обращали в христианство…
…но при этом продавали, как скот. Выйдя на центральную площадь, служившую главным торжищем, Фёдор Иванович увидел группы донага раздетых негров, мужчин и женщин, между которыми прохаживались покупатели, разглядывая и бесцеремонно ощупывая живой товар. Картина эта неприятно поразила графа, который припомнил слова генерала Львова об Америке — она-де не вполне такова, как о ней в книгах пишут.
— Мсье желает кого-нибудь купить? — по-французски обратился к Фёдору Ивановичу белый толстячок средних лет, без труда опознавший иностранца. — Хороший негр обойдётся вам… э-э… в две тысячи франков, хотя молодого и неумелого можно сторговать дешевле.
От покупки граф отказался, но прошёл со словоохотливым португальцем до ближайшей таверны и побеседовал, попивая прохладный лимонад. Толстячок отрекомендовался Жуаном Альварешем. Как и губернатор, он впервые в жизни видел русского — до сих пор на острове появлялись в основном лишь англичане и французы.
— Я заметил, как странно вы смотрели на рынок, — сказал Альвареш. — Что вас удивило? Разве у вас продают рабов как-то иначе?
— Иначе, — буркнул в ответ Фёдор Иванович.
В начале лета он был свидетелем разговора князя Львова с адмиралом Чичаговым, который рассказывал, как пустил на выкуп своих крестьян.
— За каждую душу мужеского пола, кроме женщин, мне выдали по сто пятьдесят рублей, — говорил адмирал, — и цену назначило правительство. Представьте моё удивление, князь: я в то же время избавился от конского завода в своём имении, и за каждую английскую матку мне уплатили по три-четыре сотни. Вдвое больше, чем за людей!
Фёдор Иванович вспомнил объявления в «Санкт-Петербургских ведомостях», где мальчиков и рабочих девок предлагали за те же полтораста рублей, хотя на горничных, искусных в рукоделии, цена доходила до двухсот пятидесяти, а семейную пару из портного с кружевницей можно было купить рублей за пятьсот-семьсот…
— Вы не прогадаете, если отдадите за хорошего негра даже не две, а три тысячи франков, — уверял тем временем Альвареш, большими глотками попивая лимонад и обмахиваясь широкополой шляпой. — Хороший негр приносит не меньше трёхсот франков дохода. Давайте вернёмся на площадь, и я помогу вам выбрать!
