Глава IX
Через два дня губернатор дон Йозеф де Куррадо лично явился к графу, чтобы принести извинения за действия своих людей. Что было раньше — Фёдор Иванович помнил нетвёрдо.
Исабель какими-то закоулками привела его в свой дом. Граф едва поспевал за ней на слабеющих ногах. Кровь пропитала волосы и склеивала ресницы, мешая следить за дорогой. Для облегчения страданий девушка дала Фёдору Ивановичу выпить кашасы — крепкой тростниковой водки; ею же промыла рану и сделала перевязку. Видимо, она послала слугу за Альварешем, потому что толстяк вскоре явился и долго ругался с Исабель.
Из разговора Фёдор Иванович понял только имя Фернандо; он с трудом удерживался на стуле, голова гудела, перед глазами всё плыло. Наконец, прикрикнув на Альвареша, который вдруг замолчал, Исабель перевела Фёдора Ивановича в спальню, где стояла широченная кровать с высокой резной спинкой. Он уснул мгновенно — ещё до того, как его забинтованная голова опустилась на подушку, — и проспал сутки кряду.
Не было сомнений, что графа станут искать, поэтому Альвареш караулил у изголовья кровати, когда он очнётся. Исабель накормила Фёдора Ивановича бульоном и снова перевязала рану, а толстяк завёл разговор о том, как выставить происшествие в наиболее безопасном свете. Обговорив с раненым детали, Альвареш отправился в резиденцию губернатора и сообщил, где находится пропавший кавалер свиты русского посланника.
— Я рад, что всё кончилось благополучно, — сказал Фёдору Ивановичу прибывший Резанов. — Однако вынужден попенять вам за возмутительное легкомыслие. К чему было рисковать жизнью? Что, скажите, мешало вам подчиниться офицеру и проследовать с ним в полицейский участок? Там вы могли спокойно разъяснить своё положение, отправить нарочного к его превосходительству, и недоразумение было бы скоро улажено. В конце концов, солдат можно понять. Вы оделись как местный житель, — немудрено, что вас приняли за контрабандиста и пытались схватить!
— Я дворянин и русский офицер, — отвечал негромко Толстой, лёжа на постели, — хоть в мундире, хоть в статском, хоть нагишом в бане. Никто не смеет меня хватать и указывать, что мне делать, тем более под угрозой оружия. Душа моя принадлежит богу, жизнь — отечеству, а честь — никому. Пусть эти увальни скажут спасибо, что целыми остались.
— Вас перевезут в мой загородный дом и обеспечат наилучший уход, — пообещал губернатор, однако Фёдор Иванович с благодарностью отказался.
— Прошу позволить мне остаться здесь под присмотром моей спасительницы, — сказал он, — до тех пор, пока не буду готов самостоятельно прибыть к месту и воспользоваться любезным гостеприимством вашего превосходительства.
— Понимаю ваше желание, — усмехнулся дон Йозеф, смакуя мужским взглядом прелести красавицы Исабель, — и надеюсь, что ваша молодость вкупе с таким сильным лекарством скоро поставят вас на ноги.
Губернатор приказал своему личному врачу ежедневно посещать раненого и распорядился, чтобы в дом Исабель доставляли обед с его кухни, после чего ещё раз пожелал графу скорейшего выздоровления и отбыл в обществе Резанова.
Назавтра Фёдор Иванович уже чувствовал себя заметно лучше. Когда к вечеру явилась пожилая толстая негритянка, чтобы привычно обтереть его тело водой с уксусом, граф отрицательно покачал головой и позвал Исабель.
— Вымыться хочу по-человечески, — сказал он. — Вели приготовить ванну.
Чёрные слуги вскипятили воду и наполнили большую деревянную кадку, стоявшую во дворике позади дома. Поверх воды насыпали цветочных лепестков, распространявших дивный аромат. В темноте, отодвигаемой светом масляных ламп, негры помогли Фёдору Ивановичу дойти до ванны и снять бельё. Он погрузился в воду по горло и долго сидел, задумчиво играя лепестками. Кругом трещали цикады, на небе всплыла яркая луна.
Слуги почтительно ждали поодаль и время от времени подливали в кадку горячей воды, а после подали мыло. Густая благоухающая пена ласкала кожу. Граф сам промыл волосы — бережно, стараясь не задеть рану, зашитую губернаторским врачом. Слуги держали наготове простыни, которыми вытерли Фёдора Ивановича, и подали чистое бельё. Купание освежило графа: он почувствовал прилив сил и, несмотря на лёгкое головокружение, без чужой помощи вернулся в дом.
На стуле у его кровати сидела Исабель с распущенными длинными волосами поверх свободной полупрозрачной белой рубашки. В тусклом свете ночной лампы она разглядывала образа, которые Фёдор Иванович перед купанием снял с шеи.
— Кто это? — спросила девушка. — Святой Антоний?
Португальские моряки считали святого Антония своим защитником. На местном рынке торговали множеством его деревянных фигурок разных размеров. Продавцы нахваливали свой товар и уверяли: чтобы унять бурю — достаточно привязать фигурку к мачте и потуже затянуть узлы, или на длинном шкерте искупать святого в море, или вообще выбросить за борт…
Антоний был католическим святым, не православным. Граф усмехнулся.
— Это святой Спиридон, покровитель мой.
Исабель взяла в руки портрет Пашеньки.
— А это? Красивая…
Фёдор Иванович опустился на постель.
— Положи на место, — сказал он, — и ступай ко мне.
Ночь была нежна и восхитительна до невозможности. С чуткой любовницей граф до утра забыл о ране. Почти весь день он дремал, нехотя поднимаясь для встречи с доктором, обеда и никчёмных разговоров с посольскими, которые зашли проведать раненого. Фёдор Иванович ждал, когда опять наступит ночь, — и дождался. Лишь только на небо вскарабкалась луна, Исабель снова пришла к нему, и всё повторилось…
…как и в следующую ночь, и в следующую, и в следующую. Старый опытный полковник де Куррадо не ошибся: Исабель оказалась поистине чудодейственным лекарством, а несокрушимое здоровье графа позволило ему вскоре полностью выздороветь. Впрочем, возвращаться в имение губернатора Фёдор Иванович совсем не торопился. Днями он спал и гулял, ночи были одна лучше другой… Американец чувствовал себя в Америке, как дома, — и в конце концов задумался: уж не в самом ли деле здесь его настоящий дом?
Он видел местных штаб- и обер-офицеров, которые прозябали в безделье и со своими семействами держали обеды, словно в трактирах. На прогулках по городу с Исабель граф любопытства ради бывал в таких домах и нашёл тамошнюю кухню вполне сносной. Расплывшиеся офицерские жёны сидели за общим столом и обмахивались по жаре веерами. Платья их были свободны, не стесняя кисельного колыхания необъятных грудей; дети сновали кругом, и когда бы не чёрные слуги — январь в Ностеро-Сенеро-дель-Дестеро немногим отличался от июля в Кологриве. Даже чернолицая макако-аранья, для забавы купленная Фёдором Ивановичем, вполне напоминала комнатных собачек из русской глубинки: обезьяна весила не больше двенадцати фунтов, обладала цепким аршинным хвостом, ходила за графом на шлейке и потешала его день-деньской.
Фёдор Иванович пристрастился к кофе и местному напитку — некоторые называли его на испанский манер мате. Пахучие листья заливали горячей водой, сдабривали сахаром и цедили понемногу через трубку, чтобы распаренная заварка не попадала в рот. Бразильцы использовали не стаканы или чашки: напиток готовили в калебасах — полых высушенных тыквах — или скорлупе кокоса. У тех, кто побогаче, скорлупу покрывала изящная лакированная резьба; губернатор с приближёнными предпочитали калебасы из серебра тонкой работы, и трубки для мате у них тоже были серебряными. Фёдор Иванович воспринимал мате как чай, а к экзотическому и весьма удобному способу чаепития привык запросто…
