Никто на корабле не знал об упражнениях Фёдора Ивановича. Спутники считали, что здоровье графа в самом деле идёт на поправку. Покидая каюту для обеда или прогулки, он привязывал обезьяну внутри, а с другими путешественниками, включая Резанова, вёл себя как ни в чём ни бывало: раскланивался, обменивался малозначительными фразами — и спешил опять уединиться.
Гром грянул, когда в один из дней Фёдор Иванович дождался, пока Резанов покинет свою каюту, и запустил туда дрессированную макаку. До тех пор он сутки не кормил бедное животное. Оголодавшая обезьяна первым делом полезла в ларец с бумагами Николая Петровича в расчёте добыть себе пропитание. Не обнаружив еды, она в ярости растерзала и полила чернилами найденные документы. Правда, и бумагам Крузенштерна тоже изрядно досталось. Это не входило в коварные планы графа, однако управлять своей посланницей он уже не мог, а перегородка посреди капитанской каюты оказалась для неё лёгким препятствием.
Камергер и капитан рассвирепели не хуже макаки. Резанов сгоряча пригрозил убить животное, но поостерёгся пойти дальше угроз, когда граф снова укрыл преступницу в своей каюте. Если даже посланник и подозревал Фёдора Ивановича в злом умысле, доказать столь хитроумные намерения было невозможно. Тем более владелец обезьянки принёс пострадавшим свои извинения и предложил собственноручно переписать испорченные листы, если ему их выдадут, буде свободного времени имел в достатке. Крузенштерн ответил согласием, а Николай Петрович лишь скрежетал зубами: конечно же, показывать британские инструкции ни Толстому, ни ещё кому бы то ни было он не собирался.
Демарш Фёдора Ивановича вывел камергера из равновесия, и Резанов снова приступил к Крузенштерну с требованием идти прежде в Японию, а уж потом в Камчатку. Он полагал, что для решающего разговора выбрал удачное время: капитан готовился сделать запланированную остановку на Сандвичевых островах, и начальство экспедицией снова должно было перейти к посланнику.
По пути от Нуку-Гивы корабли никаких птиц не встречали — кругом расстилался Тихий океан. Тем большей была всеобщая радость при виде пернатых стай над волнами. Вдобавок рассмотрел кто-то в воде изрядную ветвь с остатками зелёной листвы. Путешественники разом помянули библейскую историю про Ноя, который после Всемирного потопа отправлял голубей на поиски земли: в знак того, что где-то вода отступила и обнажила твердь, птица принесла в клюве оливковый лист. Крузенштерн вслед за пророком посчитал увиденное добрым предзнаменованием…
…ведь и мясная провизия на кораблях подошла к концу: семь двухпудовых свиней, которых всё же удалось правдами и неправдами выменять на Нуку-Гиве, были съедены — офицеров и учёных снова кормили солониной наравне с матросами.
— Я опасаюсь цинготной болезни, — сказал капитан Резанову.
— Доктор Экспенберг осмотрел всех и не нашёл никаких её признаков, — возразил тот, но Крузенштерн упорствовал в желании коснуться островов Сандвича и привёл корабли к одному из них, называемому Овагиг.
Поутру седьмого июня остров заметили издалека: берег его мало-помалу поднимался до подошвы грандиозной горы Мауна-Ро высотой больше двух тысяч саженей — куда там Тенерифскому пику! Вершину горы, подобную плоскому столу, покрывал снег, но разглядеть его было непросто: белую шапку почти беспрестанно заволакивали облака, которые словно низвергались на остров по склонам.
Прибрежные земли выглядели довольно населёнными и весьма хорошо возделанными: весь берег, свободный от кокосовых пальм и прочих насаждений, усеивали жилища туземцев, а множество лодок на песке не позволяло сомневаться о многочисленности народа.
Крузенштерн велел бросить якорь «Надежды» в двух милях от берега; поблизости Лисянский поставил «Неву». Фёдор Иванович держался особняком от спутников, насколько это было возможно при тесноте на палубе. В зрительную трубу он хорошо рассмотрел первых же аборигенов, которые скоро прибыли на лодках. Мелкие неказистые овагигцы настолько же уступали нукугивцам в стати, силе и красоте, насколько превосходили их в мореходном искусстве: лодки так и сновали меж берегом и кораблями…
…притом жители острова оказались ещё и весьма сообразительными — тоже не в пример островитянам Нуку-Гивы. Эта их особенность огорчила Крузенштерна: овагигцы предлагали бататы, кокосы и поросят лишь в обмен на сукно, которым капитан не запасся. Железо интересовало местных жителей куда меньше тканей, поскольку топоры и ножи не знали сносу, а обновить их при надобности труда не составляло: европейские и американские купцы появлялись возле Сандвичевых островов много чаще, чем возле Вашингтоновых.
Команда оживилась, когда в нескольких лодках у кораблей показались девушки, также привезённые для обмена, но Крузенштерн, раздосадованный неудачной торговлей, велел туземцам забрать эти сокровища обратно. Матросы снова приуныли, а Резанов злорадствовал.
— Я предупреждал вас, что толку от захода сюда не будет, и продолжаю настаивать, чтобы далее мы шли в Японию, — говорил он. — Вы напрасно не взяли от Вашингтоновых островов особенный курс, которым не ходили другие, и лишили нас возможных открытий, могущих прославить Россию… К тому же в Камчатке нам придётся пробыть по меньшей мере месяц, а значит, у берегов японских мы окажемся не раньше середины сентября, когда там переменяется муссон.
В пути Николай Петрович не терял времени, изучая книги по мореходству, и набрался всевозможных сведений, которыми не преминул щегольнуть.
— Вы подвергнете наших спутников дополнительной опасности при неподходящем ветре. По праву начальника экспедиции я не могу этого позволить, и в беспокойстве за здоровье и саму жизнь каждого из нас настоятельно требую отправляться в Японию сейчас же.
— Моё попечение о здоровье людей не меньше вашего, — огрызался Крузенштерн. Слова камергера бередили свежую рану: на подходе к острову Овагиг умер кок «Надежды» Поган Нейланд — он был ровесником и близким земляком капитана, родом из Курляндии. Кок расхворался по пути от Бразилии. Крузенштерн очень надеялся доставить его живым в Камчатку, но тяжкий переход вкруг мыса Горн и жара Нуку-Гивы доконали беднягу.
— Я принял решение идти сперва в Камчатку и не намерен его менять, — сказал капитан Резанову на шканцах. — Господа офицеры подтвердят, что готовы впредь довольствоваться матросской пищей и умерить жизненные потребности до тех пор, пока…
— Они, быть может, и готовы, но я не готов! — перебил его камергер. — И я требую, вы слышите, я требую идти сейчас же в Японию!
Крузенштерн держал совет с офицерами, которые поддержали его все до единого. Известие об этом окончательно взбеленило Резанова. Вечером в кают-компании он разразился речью.
— Воля ваша — нарушить государеву инструкцию и лишить меня права голоса, — сказал он. — Хотите скорее идти в Камчатку? Что ж, там и ответите за свою дерзость. Скажу вам больше, господа. Всё, на что я до сих пор закрывал глаза и хотел оставить тайной, станет явным!
Каждому из вас придётся ответить за каждую свою провинность. От меня ждут правдивого отчёта о ходе экспедиции, и он будет мною представлен. Вы сделали свой выбор, господа, с чем я вас и поздравляю.
