Глава II
Два лекарства от душевной раны сыскались для Фёдора Ивановича на новом корабле: водка и беседы с иеромонахом Гедеоном. Тем более батюшка сам был дружен со спиртным — он пил во весь путь, а перерывы делал по мере возможности лишь во время строгих постов, но и тогда приговаривал:
— Господь милостивый допускает послабление всем плавающим, путешествующим, недугующим и страждущим чадам. Тяготы дорожные облегчать надобно, а не утеснять себя сверх меры. Мясо вкушать постом никак нельзя, водочка же силу даёт, сколько душе требуется для подвига, когда тело расслабевает.
На телесную слабость Фёдор Иванович не жаловался. Недугами, по собственному убеждению, тоже не страдал, но прочие логические построения отца Гедеона ему вполне подходили. Забот на корабле у графа было ещё меньше, чем у священника: minimum minimorum, по-латински приговаривал Гедеон. Зато время на разговоры за чарочкой находилось всегда. Каждый из них радовался новому собеседнику, который не слышал ещё всего сказанного-пересказанного за минувший год в тесной компании.
Граф душу открывать не торопился, больше пил и слушал. Зато Гедеон, в миру Гавриил Федотов, после первой же рюмки поведал графу, что на судне оказался не по своей воле. Резанов через графа Румянцева хлопотал об отправлении в поход префекта Александро-Невской духовной академии Евгения Болховитинова. Однако тот метил на место митрополита Киевского и вовсе не желал испытаний тяготами кругосветного похода. Бремя духовного служения отец Евгений предпочитал нести в уюте и покое на твёрдой земле.
«Николай Петрович, будучи мне коротко знаком, звал меня в экспедицию, — рассказывал Болховитинов. — Но пусть уж он один Куком будет. Не завидны мне все его азиатские почести. Он даже государю докладывал обо мне. Но спасибо, граф Румянцев отклонил сие внимание на бедную мою голову. Бог с ними со всеми, я лучше в России поживу».
При помощи того же Румянцева охочий до комфорта префект сумел избегнуть участия в экспедиции, а вместо себя предложил Гедеона, соборного иеромонаха Александро-Невской лавры. Резанов прислушался к рекомендации: мол, отец Гедеон — человек образованный, преподаёт математику, риторику и французский язык, а значит, и на новом месте договориться сможет.
Поначалу Фёдора Ивановича раздражало, что иеромонах слишком часто и благоговейно поминал Резанова. Камергер представал в его рассказах государственным мужем столь заботливым и прозорливым, что у графа скулы сводило. В один из дней он и вовсе осерчал, посреди разговора бросил Гедеона пить в одиночестве, а сам уселся с трубкой на шкафуте. Бедный священник от расстройства выкушал больше обыкновенного и напился до положения риз — подобно библейскому Ною, который во хмелю снял с себя одежды. Впрочем, у отца Гедеона до раздевания не дошло. Выйдя на палубу, иеромонах нетвёрдою походкой приблизился к Фёдору Ивановичу, попробовал что-то сказать, но исторг из уст лишь нечленораздельное мычание, а после вдруг улёгся подле графа прямо на палубных досках и сладко захрапел.
Фёдору Ивановичу от безделья и былой сердитости вздумалось проучить пьяницу. Под взглядами любопытных матросов он вылил изрядную лужу растопленного сургуча на бороду спящего Гедеона; припечатал её к палубе новеньким серебряным рублём, оставив оттиск — двуглавого орла, и стал ждать. Торопиться было некуда, одна трубка сменяла другую…
Наконец, Гедеон чуток проспался — и был удивлён, что встать не может: борода накрепко прилипла к доскам. Он было хотел сломать сургуч, но Фёдор Иванович его удержал:
— Никак нельзя, ваше преподобие. Печать, изволите заметить, не простая, а гербовая!
— Ваше сиятельство, голубчик, — жалобно простонал похмельный Гедеон, — срам-то какой… Как же быть-то?
Вместо ответа граф продемонстрировал бритву, которую держал наготове. Бедный Гедеон дёрнулся ещё раз-другой, попричитал — и смирился с участью. Он зажмурил глаза, а Фёдор Иванович с удовольствием обкорнал бедолаге бороду по самый подбородок.
Несколько дней иеромонах не показывался на люди, стыдясь босого лица. В свои тридцать четыре года он уже выглядел много старше, а с огрызком бороды облик имел и вовсе комичный. Гедеон тогда крепко осерчал на графа и не желал его видеть. Однако в скором времени он по-христиански простил Фёдора Ивановича и сам явился к нему мириться, прихватив с собою французской водки, а когда граф напомнил про Петров пост — отозвался философски:
— Грешен и немощен человек! Коли недостаёт сил в полной мере исполнять установления, должно больше внимания обращать на иные виды аскетических упражнений. Святитель Иоанн Златоуст ведь как учил? Кто вкушает пищу и не может поститься, тот пусть подаёт обильнейшую милостыню, пусть творит усердные молитвы, пусть оказывает напряжённую ревность к слушанию слова Божия; здесь нисколько не препятствует нам телесная слабость; пусть примиряется с врагами, пусть изгоняет из души своей всякое памятозлобие… Вот и я, грешный, не помню зла вашему сиятельству. Надобно исполнять сказанное! Тогда и будет совершаться истинный пост, какого именно требует от нас Господь. Ведь и самое воздержание от пищи Он заповедует для того, чтобы мы, обуздывая вожделение плоти, делали её послушною в исполнении заповедей, а не чтобы голодными сидеть и тем попусту кичиться…
С этими словами иеромонах наполнил рюмки, легко переведя застольный разговор на сохранение повсюду взаимной пользы, уважение человечества и повиновение начальству.
Фёдору Ивановичу ничего не оставалось, кроме как поддержать возобновлённую беседу. Такие уроки смирения шли ему впрок, а Гедеон тоже воспринял науку и впредь уж больше не напивался до свинского состояния.
Образки на шее граф теперь носил постоянно, снимая лишь на ночь. Это не укрылось от внимания иеромонаха.
— Вы вот святого Спиридона при себе держите, — сказал он однажды. — А зачем?
— Это покровитель рода Толстых, — пожал плечами граф. — Так повелось.
— Традиция хороша, но не сама по себе, а когда даёт понимание и дух возвышает. В слепом поклонении, в пустых обрядах проку не много. Вашему сиятельству приводилось бывать в Новгороде Великом?
— Нет.
Гедеон заулыбался.
— Съездите непременно, как из Америки вернётесь. Там на Ильиной улице церковь есть Спаса Преображения, а в ней фрески Феофана Грека боговдохновенные. И Христос Пантократор дивного письма, и Симеон, и другие столпники… и Спиридон Тримифунтский с ними. В такой же точно шапочке, как на образке вашем. Почему, знаете?.. Это в самом деле не шапочка, это корзинка такая плетёная, как простые пастухи на головах носили. Спиридон всегда помнил, что вышел из пастухов. Стал епископом, но всё одно носил корзинку и с пастушьим посохом ходил. Корней держался, не позволял себе возноситься сверх меры… День святого своего вы, конечно, помните?
— Конечно. Двенадцатое декабря.
— Во времена, когда жил Спиридон, в наших краях ещё Христа не знали. Но день этот и у язычников праздником был. Коляда, поворот солнца на лето…
