— Куда идём? — обернувшись к гребцу, спросил Фёдор Иванович.
Алеут промолчал, глядя глазками-щёлочками куда-то мимо.
— Куда идём, братцы?! — крикнул граф мужчинам на других лодках, но ни один не ответил. — Ну и чёрт с вами.
Фёдор Иванович приподнял ладонью образки, по-прежнему висевшие на груди. Судя по царапинам, удар Стунуку пришёлся в Спиридона, — и кинжал соскользнул на портрет Пашеньки, который остановил остриё. Выходит, спасла его красавица-цыганка. Сохранила жизнь, с которой Фёдор Иванович уже попрощался. Жажду жизни вернула, заставила жить! Сама не смогла, а его заставила…
— Эхе-хе, — вздохнул граф.
Ну хорошо, думал он, кинжал был деревянный — видать, по ритуалу жертве полагалось не быстро умереть, а помучиться перед смертью, от боли обезуметь и кровью истечь. Но почему испугались индейцы? Почему дали уйти? Почему алеуты на колени падали?
— Что такое итхаква? — снова спросил Фёдор Иванович и опять не получил ответа: гребец у него за спиной только вжимал голову в плечи.
Подъём, который испытал граф после шаманского удара кинжалом, сошёл на нет. Нахлынувшие силы потрачены были на короткую схватку и стремительный бег. Вернулась тяжесть в контуженном затылке, и голову наполнял звон, и усталость разливалась по телу, и осенний холод напоминал о себе. Из груды вещей, сложенных в байдарке, Толстой потянул медвежью шкуру, накрылся ею и задремал под мерный плеск вёсел…
…а очнулся, когда байдарка ткнулась в пологий берег. Фёдор Иванович в шкуре, наброшенной на плечи, вышел на песок и размял затёкшие ноги. Алеуты уселись в стороне, вытащили из дорожных мешков вяленую рыбу и принялись за еду. Один из них, седовласый, с поклоном поднёс рыбину графу — и тут же поспешил отойти.
Фёдор Иванович сел в нескольких шагах, постарался улыбнуться как можно более дружелюбно и спросил:
— Что же, братцы, кто-нибудь по-русски понимает?
— Я мало-мало понимаю, — с неохотой отозвался старший, и граф заулыбался по-настоящему.
— Другое дело! Баранова знаешь? К нему идёте?
— Нет. Были с Барановым, сейчас домой. Зима скоро, успеть надо.
За едой, раздирая рыбу, Фёдор Иванович продолжал задавать вопросы, переспрашивая по многу раз, и в конце концов понял, что произошло за время его недолгого плена. Раненый Баранов решил зимовать на Ситке, выстроить Ново-Архангельск и не позволить колюжам вернуться. С правителем остались его люди, охотники и многие туземцы, которым обещаны были хорошие деньги. Остальные разграбили Шисги-Нуву и с военной добычей потянулись в родные края. Алеуты держали кружный путь вдоль берега Аляски к северо-западу, в свои селения на Алеутских островах, а «Нева» собиралась прямиком через море на Кадьяк, чтобы переждать зиму там.
— Однако, ты русский? — спросил Фёдора Ивановича старый алеут, словно эта мысль только что пришла ему в голову.
— Русский, конечно, — усмехнулся граф. — А ты думал, кто?
— Итхаква. — Старик указал пальцем ему на грудь, на руки…
…и Фёдор Иванович понял, наконец, что американских туземцев напугали его татуировки. Сам-то он уже привык, а местным, значит, при виде неестественно белого человека, покрытого изощрёнными цветными рисунками, почудилось что-то страшное.
— Да уж, меня лучше не трогать, — на всякий случай сказал граф, но с благодарностью надел выношенную парку из шкур морского бобра, которую щедро пожертвовал ему старый алеут. Холодно, и к чему лишний раз туземцев дразнить? Чай, пригодятся ещё! Правда, они отказались доставить Фёдора Ивановича обратно в Ново-Архангельск, где стояла «Нева», — мол, время дорого! — а возвращаться в одиночку было смертельно опасно и к тому же бессмысленно, если корабль уже ушёл на Кадьяк. Зато путь к Алеутским островам пролегал мимо Кадьяка, и граф решил добираться туда в надёжной компании…
…тем более, их догнали ещё несколько отрядов, и на узкой полосе песчаного берега собрались десятки байдарок. Дальше алеуты двинулись по проливам между островами, не теряя друг друга из виду, чтобы в случае нападения индейцев сообща дать отпор.
Впрочем, стычек по дороге не случилось, мимо прибрежных селений проходили спокойно. Надо полагать, по землям колюжей уже разлетелся слух о поражении Катлиана, поэтому индейские дома, которые не участвовали в войне, вели себя миролюбиво.
Через день-другой Фёдор Иванович уже чувствовал себя вполне сносно. Он выразил желание грести наравне с алеутами и скоро в кровь стёр себе руки: чай, у байдарки не привычное шлюпочное весло, а с лопастями на обоих концах — к нему ещё приноровиться надо. Граф заматывал тряпками истерзанные ладони и упрямо продолжал грести. Старик мазал ему раны каким-то вонючим снадобьем, не выражая чувств, но мужество странного спутника ему, похоже, нравилось.
Через неделю в воздухе закружились первые снежинки, с каждым днём становилось всё холоднее, и спустя ещё неделю снег валил уже по-зимнему. К этому времени отряд Фёдора Ивановича, продолжая двигаться на север, одолел около половины пути, вёрст семьсот-восемьсот. Старый алеут занедужил и остался в стойбище дружественного племени, а граф с остальными пересели в оленьи упряжки: море крепко штормило — двигаться по земле было гораздо быстрее и безопаснее.
Зима на Аляске снежная, не чета петербургской. В начале ноября белым одеялом уже укрылись окрестные холмы, поросшие огромными елями. Граф быстро усвоил, как управлять нартами, пока наблюдал за своим каюром, и теперь мог согреваться работой. Монотонные окрестные пейзажи, вероятно, порадовали бы глаз его кузена-живописца, но деятельному Фёдору Ивановичу они кроме скуки ничего не навевали. Поговорить тоже было не с кем: каюры не знали русского языка.
— Кадьяк? Кодиак? Кыктаг? — на разные лады ежевечерне спрашивал граф, но алеуты молча качали головами, а если и говорили что-то, понять их Фёдор Иванович не мог при всём желании…
…зато в конце концов сообразил, что поворачивать к острову эскимосов никто не собирается: вереница упряжек скользила к родным островам алеутов. Северные олени — маленькие, черноголовые, с белыми плечами и плотным телом в жёсткой серой шерсти, — резво тянули нарты по бескрайней снежной целине всё дальше и дальше на запад. Кадьяк оставался на юге, где-то по левую руку. Когда бы и знал Фёдор Иванович — где именно, всё равно не добрался бы туда через ледяное море в одиночку. Граф продолжал следовать за своими спутниками, недобрым словом поминая Гедеона с его рассуждениями о том, что здешние американцы теперь тоже народ российский.
— Россиян-то кругом полно, — бурчал он себе под нос, — а русского ни одного, почитай, до самой весны теперь не увидишь… слова сказать не с кем… или хотя водки выпить…
Фёдор Иванович роптал напрасно: в долгой дороге он понемногу начал понимать алеутов, а они экипировали его и дали возможность выжить. Остатки одежды, пришедшей в негодность, граф сменил на туземный наряд — штаны из нерпичьей шкуры и высокие кожаные сапоги-торбаса мехом наружу, а поверх парки натянул непромокаемую камлейку из сивучьих кишок, подобие куртки с капюшоном. К своему острову алеутам пришлось идти на байдарах через прибрежный лёд, по злым чёрным волнам, под свирепым ветром. Намертво замерзали тесёмки, которыми на запястьях утягивались рукава, чтобы в них вода не попала; любой узел приходилось развязывать зубами, до крови обдирая дёсны.
