Он стоял в нескольких метрах. Тоже возле своей машины. Смотрел на меня. Я сглотнула и тихо всхлипнула. Наверное, даже сама не услышала. В горле резко пересохло, и я полетела в пропасть на дикой скорости… даже уши начало закладывать. Я не понимала, что идут секунды… минуты, а я смотрю и не могу отвести взгляд, и он тоже смотрит. Глаза в глаза. Не изменился… Боже, почему он не изменился? Разве это честно? Разве так бывает? Почему он все такой же? Почему мне так же больно на него смотреть и в горле застряло рыдание? Почему у него глаза такие… родные. Не чужие. Какое, к черту, время… Все, как вчера. Все, как час или несколько минут назад, когда он уехал, и я больше не видела его. Нет прошлого. Ничего нет, и время стоит на месте. Неумолимо застыло и не двигалось. Застыло там, в том проклятом дне. Тринадцать лет прошло, а я застряла на их старте… как парализованная. Со стартовым пистолетом в руках… только пули в нем настоящие. Как в русской рулетке. Каждая может стать последней. Тринадцать, а не шесть. И у меня там теперь осталась последняя.
" — Как ты… Я не ожидала, — задыхаясь, путаясь пальцами в жестких черных волосах, запрокидывая голову и закатывая глаза, вдыхая его запах… Стаскивая с него свитер через голову.
— На час… между рейсами… Мммм, — жадно задирает платье, расстегивает пуговицы, ловит губы, прижимая к стене, — полчаса… любимая… у нас полчаса, и я такой голодный. Не ожидала, но ждала?
— Так мало, — жалобно всхлипнула, и знаю, что приехал не потому что голодный, не потому что меня проверяет. Приехал, потому что нужна, дико нужна. Тогда я именно так и думала. Уткнулся в мою шею и втянул в себя мой запах, глубоко, полной грудью. Болезненно потянуло низ живота. Чувствую, как приподнял за ягодицы, заставляя обвить торс ногами.
— Ждала… всегда… каждую секунду, — всхлипнула, когда взял. Быстро, в одежде у двери, сжимая грудь, кусая через материю платья соски, шею, скулы, снова губы. Жадно и дико. И меня уносит от страсти, от прикосновения пальцев, от торопливости.
— Очень мало, Лена… очень, — и к черту секундную стрелку. — Люблю тебя, — захлебываясь стонами, с ума схожу от его слов и от бешеных толчков внутри моего тела, — посмотри мне в глаза… Ленааа. Смотри мне в глаза."
И я смотрю, чувствуя, как мои глаза затуманиваются слезами. Его глаза — такие же карие. Светлые сейчас. Очень светлые… Бархатные, с поволокой. Тяжелый взгляд… нахмуренный, пристальный. Словно смотрит слегка исподлобья… Они такие глубокие… страшно, что уже не смогу отвести взгляд. Страшно, что увидела — и на дно потянуло. В тот же омут… Только теперь с камнем на шее. Как же больно, все внутри ломит, выворачивает наизнанку.
"Никогда не говори мне прощай. Ненавижу, — целую его в губы, поправляя платье, прижимаясь к нему всем телом, — останься, Андрей… останься, не уезжай.
— Не могу… надо мне, — целует руки, долго смотрит на мои пальцы, а потом снова набрасывается на губы, — Никогда не скажу… Ты мне веришь, любимая?
Радостно киваю и сама застегиваю его плащ, приглаживаю волосы, которые взъерошила, снова набросилась в поцелуе.
— Подожди… — полез в карман брюк, — черт… Значит, не сегодня. Оставил в машине.
— Через неделю приедешь? — целуя беспрерывно.
— Да… через неделю.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Захлопнула за ним дверь и побежала к окну, чтобы проводить взглядом. А он там… внизу… сложил пальцы сердечком. Так смешно… Такой взрослый, грозный, под плащом оружие, костяшки сбиты в какой-то драке, и все эти сердечки. Но я именно за это и любила его. За контрасты. За то, что всегда был другим для меня".
Закурил, нахмурился, взгляд не отводит, а мне кажется, что слезы вот-вот потекут по щекам, проклятые. Отвела сама, посмотрела на небо. Значит, все же слишком хотела увидеть… Резко повернулась и снова от его взгляда вздрогнула, вроде на душе осень, как и на улице, и листья все давно опали… но на каких-то деревьях вдруг аномально набухли почки. Хочется сказать самой себе, что скоро зима и они погибнут.
— Мама.
Обернулась и увидела Карину. В душе что-то перевернулось… Снова бросила взгляд на Андрея, а он шагнул ко мне, и в этот момент остановился, сунул руку в карман, достал сотовый. Выдохнула облегченно или разочарованно.
— Карина, давай быстрее, — опять на него, уже с тревогой, говорит по сотовому, отвернулся, а я Карине на машину кивнула и, как только села за руль, тут же вдавила педаль газа. Сорвалась с места.
— Мам? Ты чего опять?
Я гнала на скорости минут пять, чувствуя, как они таки потекли по щекам… предательские слезы. Затормозила у обочины и разрыдалась, уткнувшись головой в руль.
— Мамочка. Ты чего? Кто там был? Мам?
Карина сильно прижалась ко мне всем телом.
— Маам… не плачь, хорошо? Не плачь, пожалуйста.
Посмотрела на дочь, вытирая слезы. Конечно, у него глаза не чужие — у нее точно такие же. Обняла ее, целуя макушку и, всхлипнув, сильно прижала к себе.
Мне, наверное, надо забрать Карину куда-нибудь, с ней уехать. К тетке не стоит — она не примет. Боится. Да оно и понятно, страх — это такое дело. Те, кто боятся, они как рабы, всегда опускают голову и глаза в пол, чтоб, не дай Бог, из толпы не выделиться, чтоб волной ударной не зацепило и резонансом не разнесло. Моя хата с краю — ничего не знаю. Тогда куда?
Я и сама не знала. Деньги есть. Надо будет — машину продам. Господи, да что я такое думаю. Он ведь найдет.
Глава 14. Андрей (Граф)
Заблуждение — считать, что месть может утолить твое отчаяние. Она — просто орудие в руках нашего бессилия перед тем, что невозможно повернуть время вспять.
(с) Ульяна Лысак
Я мчал на машине, раздраженно вдавливая ногу в педаль газа — хотелось выжать из движка максимум. Мне казалось, что расстояние стало бесконечным, километры растягивались, как вязкая резина, а я все блуждаю по замкнутому кругу. Поглядывал на дисплей телефона — в любую секунду мог раздаться звонок с очередной порцией тревожных новостей. Пока что я не знал деталей, но убийство семьи Толяна — это завуалированное послание. Потому что ни его сестра, ни ее муж или дети не могли перейти дорогу сараевским. Не в тех кругах вертелись. С криминалом их связывало только одно — после смерти Толяна в СИЗО забота о его семье стала для меня делом чести. Хотя к чему этот пафос? Главная причина эгоистична, как и большинство наших порывов — жалкая попытка заткнуть собственную совесть. Никто из них не знал подробностей той истории. Помню, как стоял тогда возле свежей могилы и, прижав к груди рыдающую сестру Толяна, чувствовал, что ее слезы разъедали мою кожу жгучей кислотой вины. Она искала утешение у того, кто убил ее брата. Причитала и билась в истерике, умоляя меня найти и наказать виновных. А я не мог сказать ни слова, сжимая зубы до скрипа и закрывая глаза, чтобы не встретиться с ее потухшим взглядом.
