Крики секретарши. Заблокированные выходы. Вой сирены… и холодный метал на запястьях.
* * *
Нас привезли в СИЗО. Оставили одних, не подселяя никого чужого, и… просто ушли. Мы оказались в помещении, которое напоминало чулан. Его стены покрылись толстым слоем плесени, выделяя удушливую сырость. Скупые лучи света пробивались сквозь узкое окно, отображаясь на полу решетчатым узором. Проходили дни, а мы продолжали сидеть на грязных лавках, пялясь друг на друга, с каждым часом все глубже погружаясь в молчание. Выпендреж и борзость таяли на глазах, говорить не хотелось, казалось, даже воздух начинает пропитываться озвученным отчаянием. Нас не вызывали на допрос, не выдвигали обвинений, игнорировали любые вопросы. Полное пренебрежение. Изощренная пытка неизвестностью и молчанием.
В конце концов пришел момент, когда у парней начали сдавать нервы. Именно в таких ситуациях проявляется характер, выносливость и эмоциональная стойкость. Было понятно, что нас не станут держать здесь вечно. Этот прессинг кому-то нужен и сейчас наше главное задание — дождаться, когда будут озвучены условия.
Глава 4. Андрей (Граф)
Только не говори, что ты не виноват. Это оскорбляет мой разум.
(с) из кинофильма "Крестный отец"
У человека всегда есть выбор: взять под контроль свои эмоции, сохранять здравый смысл и держаться с достоинством, даже когда к сердцу подбирается ядовитый плющ страха, или поддаться истерике, выпуская на поверхность испуганного, слезливого ребенка.
— Граф, может, ты наконец-то засунешь в жопу свою гордость и позвонишь отцу. Одно его слово — и уже вечером мы будем отрываться в кабаке с телками, по две на каждого.
— Иди нахрен. Никаких звонков.
Корт подскочил со скамейки и, схватив меня за футболку, разбил мне лбом нос, срываясь на истерический крик:
— Ты корчил из себя крутого главаря, так давай — вытаскивай нас из этого дерьма, а не веди себя как сопливый мудак.
Я зарычал от боли, сорвался к чертям собачьим, оттолкнув его со всей силы и, схватив за волосы, начал долбить головой об стену, еще и еще, вымещая свою злость… потому что он прав. Каждое слово — как обжигающая кожу пощечина. Они всегда шли за мной, беспрекословно выполняя любое указание, и все, что происходит с нами — моя вина. Я не мог остановиться, понимая, что в этот раз нервы сдают уже у меня — от беспомощности и осознания, насколько больно оказалось падать с придуманной высоты.
На стене появились свежие брызги крови — они резко контрастировали на фоне старых, засохших потеков грязно-коричневого цвета. Эти стены впитали в себя не одну смерть, заглатывая последние выдохи тех, кто отправился отсюда в свой последний путь. Корт внезапно замолчал и обмяк в моих руках. В этот момент в камеру ворвались охранники. Один из них, оттащив меня от Корта, прижал к стене и приблизился вплотную — я рассмотрел даже капли пота, выступившие на его верхней губе, и, пробирая сверлящим взглядом, сказал:
— Ну что, ублюдок, доигрался? Наконец-то. А то мы уже начали скучать… — он кивнул в сторону Корта своему напарнику, — этого убери, ночью отвезем в кочегарку…
— Нету тела — нету дела, — тот поддакнул, откашливая и смачно сплевывая на пол.
Я не мог понять, что за чушь он несет. Все, что происходило последние несколько дней, попахивало каким-то абсурдом. Они связали меня по рукам и ногам, заклеили рот скотчем и стали наносить удары по лицу. Я слышал хруст, корчился от боли и чувствовал, как захлебываюсь от потока собственной крови — теплой, вязкой, с привкусом металла. Когда я терял сознание, меня обливали ледяной водой, и опять били. Я не мог понять, чего они от меня хотят. Может, это просто больные на голову ублюдки, которые ловят кайф от чужой боли? Меня ведь не заставляли подписывать фальшивые протоколы, сознаваться в чужих преступлениях. Впрочем, на моем счету появилось свое собственное — первое особо тяжкое. А они просто издевались, словно хотели сломать, унизить, наказать и смешать с грязью.
Но это было только начало… Разминка. Тренировка. Пробная репетиция. Потому что дальше я пережил то, что навсегда перевернуло все мои представления о мире, в котором я жил. Момент, когда в сознании происходит тот самый щелчок, который в одно мгновение порождает в тебе другого человека.
Вы знаете, как рушатся иллюзии? Об этом знают даже дети. Вспомните, с каким вдохновением и предвкушением, закусив нижнюю губу, вы строили замок из песка на берегу моря, думая о том, как вас похвалят мама с папой, и наполнялись самой настоящей гордостью. И тут внезапно прожорливая пенистая волна в одно мгновение слизывала все шпили и ограждения, сравнивая их с поверхностью земли. Все… нет замка, нет похвалы от мамы с папой, ничего нет, кроме разочарования, обиды и недоумения — но как же так? Ведь всего секунду назад все было по-другому?
Я не знаю, сколько времени провел в карцере, сколько часов или недель прошло с момента, как меня вывели с камеры. Я проваливался в сон, выныривал из него, не понимая, какой сегодня день и время суток — все по желанию кукловодов. Они выматывали меня физически и морально, лишая сил и ломая волю. Потому что я четко осознавал, что нахожусь в их власти, и с ужасом думал, какую пытку они решат испробовать следующей.
Долго ждать не пришлось… Любая пьеса должна дойти до своей кульминации — видимо, единственные законы, которые действовали в этих стенах — это законы жанра.
Я шел по узкому коридору, спотыкаясь, еле держась на ногах, и каждый раз, когда хотел опереться об стену, получал удар в спину.
— Шагай давай, сученок… Твои дружки заждались…
Открыв засов, он толкнул меня в камеру. Какая ирония — сейчас я был рад в ней оказаться, увидев Толяна и Скворца. Но, судя по их взглядам — тяжелым, свинцовым, исподлобья, — они готовы были разорвать меня на куски.
— Вот урод… живой. На месте Корта должен был быть ты, тварь… — каждое слово Толяна сочилось ненавистью и злобой… — потому что это мы тебе должны были расквасить мозги.
Он поднялся со скамейки и, сжав пальцы в кулаки, направился в мою сторону. Я приготовился к бойне, для начала намереваясь защищаться. Но все произошло слишком быстро. Позади вдруг оказался один из оперов, он схватил меня за руки и, неожиданно сжав моими же пальцами втиснутый в мою ладонь пистолет, выстрелил в Толяна в упор. Тот упал на колени, прижимая руки к груди, бордовое пятно на его футболке разрасталось с каждой секундой, а кровь начала просачиваться сквозь пальцы. Он посмотрел мне в глаза — в них застыло недоумение и все та же ненависть. Я дернулся, но мою руку словно зажали в стальные тиски, и, направив дуло на Скворца, ублюдок за моей спиной выстрелил и в него. Несколько секунд, всего несколько секунд достаточно для того, чтобы отнять жизнь. И если тот, чье сердце остановилось, умер физически, то я, хоть и продолжал дышать, стал мертвым внутри.
