– Гадина! – Боброва отпихнула ее коленом.
Хватаясь за все руками, Фраерман повалилась на ковер.
Бабушка уже не кричала, а подвывала, сползая со стула и делая рукой слабое машущее движение. Бобров и Семенов стали обмениваться ударами, Аглая кинулась их разнимать, но, получив случайно от своего мужа локтем в глаз, ойкнула, попятилась и села на ковер. Бобров попал Семенову кулаком в переносицу, и тот с нутряным звуком упал под стол, звучно ударившись головой о ножку стола.
Фраерман, приподнявшись со стола, зарычал, схватил столовый нож и стал им махать, норовя задеть Боброва. Лицо Боброва было в крови, кровь из разбитого уха заливала его рубашку на плече.
– Послушайте! Послушайте! Послушайте! – испуганно повторяла Зоя, сидя за столом с разведенными в стороны руками.
Глянув на окровавленного мужа, Боброва затряслась от ярости:
– Это она… гадина эта… сука!!
Трясущимися руками она схватила со стола тяжелую хрустальную вазу с салатом оливье, подняла над головой и с яростным воплем обрушила на голову шевелящейся у нее под ногами Фраерман. Ваза раскололась, салат разлетелся по комнате. Фраерман перестала шевелиться.
Гарик кинулся со спины на хаотично размахивающего ножом Фраермана, толкнул, и тот задел Боброва ножом по руке. Вскрикнув, Бобров стал бить Фраермана, но вдруг зло рассмеялся, перехватывая его руку с ножом:
– Не-е-е-ет! Гарик?! Он же тебя вышвырнуть хотел! Ну-ка… иди…
Вдвоем с сыном они с новой силой вцепились в Фраермана. Боброва схватила его за другую руку.
– Давай! Дава-а-а-ай!! – завопила она, догадавшись.
– А ну, сюда… – зарычал Бобров и поволок Фраермана к балкону.
– Стоп… дураки… стоп… – ворочался облепленный салатом оливье Виктор Львович.
Фраерман попытался выпрямиться и освободиться, но его квадратноносый ботинок поскользнулся на оливье. Бобров обхватил его сзади, отчаянно крякнув, поднял, понес.
Гарик и жена бросились помогать. Боброва отдернула тюль, срывая его с петель, трясущимися руками стала открывать балконную дверь. Гарик помогал ей. Втроем они потянули Фраермана на балкон.
– Посажу!! – зарычал он окровавленным ртом и стал беспорядочно цепляться руками за дверной проем, тюль и людей.
Семья Бобровых тащила Фраермана из гостиной на балкон. Он упирался, лягался, ревел, грозил и ругался, плюясь кровью, пуская кровавые пузыри. Когда все четверо оказались на балконе, Бобров схватил Фраермана за ноги, перекинул их через металлические перила. Боброва, мыча от злости, отрывала руку Фраермана от своей юбки. Гарик бил его по лысой голове, толкал в спину. Наконец долговязое тело Фраермана перевалили через перила. С воплем он сорвался вниз, но, уцепившись левой рукой за тюль, повис на нем, раскачиваясь в вечернем осеннем воздухе. Послышался треск, тюль стал быстро рваться, в комнате затрещал деревянный карниз. Фраерман схватился правой рукой за ограждение балкона, потом, выпустив тюль, перехватился и левой, стал подтягиваться. Но Бобров, со стоном перебросив свою ногу через перила, стал бить обтянутой сине-коричневым носком пяткой по лысине Фраермана:
– Вот. Гад. Вот. Гад. Вот. Гад.
Жена и сын вцепились в плечи и окровавленную рубашку Боброва, страхуя его. Голова Фраермана дергалась от каждого удара пятки, билась о балконное ограждение, словно огромный бильярдный шар.
– Вот. Гадина. Вот! Вот!! – Бобров вкладывал последние силы в удары.
Фраерман хрюкал, подвывая, болтая ногами в воздухе.
– Вот! Вот! Вот! Во-о-о-т!!
Наконец пальцы Фраермана разжались, и он с жалобным криком полетел вниз с десятого этажа. Бобровы замерли, следя за полетом. Тело пару раз перевернулось в воздухе и громко рухнуло на припаркованную у подъезда машину. Звук от падения разнесся по переулку. Из окон машины на мостовую брызнули стекла. Две молодые женщины с детскими колясками вскрикнули. Смолкли. Потом снова закричали.
Бобровы смотрели. Тело лежало на крыше машины. Свет стоящего неподалеку фонаря позволял хорошо видеть его. На Фраермане был кофейного цвета костюм. Один ботинок слетел с его ноги.
Бобров опустошенно выдохнул, стал втаскивать свою ногу на балкон. Силы оставляли его. Родные помогли ему.
– Я говорит… в окно выкину… в окно… – в изнеможении пробормотал Бобров, шагнул с балкона в квартиру и бессильно рухнул на четвереньки.
Его вырвало на ковер.
– Пап, пап… – Гарик опустился рядом.
Боброва бросилась к матери. Бабушка сидела на полу, прислонившись спиной к стене. Взгляд ее был рассеян, из открытого рта выходил слабый прерывистый стон.
– Мамочка… мама… – Боброва обняла ее, прижала к груди.
За время борьбы на балконе из гостиной исчезли Зоя, Аглая и Семенов. Виктор Львович лежал на боку, слабо бормоча окровавленными губами: “Стоп… стоп… дураки…” Входная дверь в прихожей была приоткрыта. Обнимая мать, Боброва обвела взглядом комнату: сломанный карниз, разбитый сервант, ковер с осколками вазы, рвотой и разлетевшимся оливье, опрокинутые стулья. У стола ничком и совершенно беззвучно лежала Фраерман. Ковер вокруг ее зада был мокрый.
Рот Бобровой искривился.
– Изговняли ковер… – произнесла она и разрыдалась. – Из… гов… ня… ли…
Бобров вытер рукой рот, взглянул на жену. И пополз к ней по ковру.
– Изгов… ня… ли… – рыдала Боброва.
Бобров дополз, обнял. И беззвучно разрыдался. Его испачканная кровью голова с разбитым ухом бессильно затряслась.
– Па-а-п… – Губы Гарика изогнулись, слезы брызнули из глаз. – Па-а-а-ап…
Бобровы рыдали.
Лидия Павловна тоненько скулила, мотая головой и запрокидывая кверху свое лицо, словно тщась что-то вымолить у потолка с чешской хрустальной люстрой. Сергей Сергеевич беззвучно трясся, время от времени шумно и грозно всхлипывая носом и ртом. Гарик плакал, как мальчишка, сидя на ковре и стуча по нему ладонью. Бабушка все так же сидела у стены, слабо постанывая. Виктор Львович что-то бормотал, лежа на боку.
Вдруг Гарик вскочил и со словами “нет, мама, нет!” выбежал из гостиной в прихожую, вышел в приоткрытую дверь и стремительно побежал вниз по лестнице. Он спускался вниз, всхлипывая и бормоча: “Нет, нет!” Между третьим и вторым этажом вытер лицо о согнутую руку. Выбежал из подъезда. Возле машины с телом Фраермана собирался народ. За домами на проспекте послышалась милицейская сирена. Гарик прошел в темноту между двух шестнадцатиэтажных панельных домов и остановился. На нем была байковая рубашка, джинсы, тапочки. Меж домами дул ветер поздней осени, было холодно и промозгло.
– Нет… – пробормотал Гарик и пошел дальше.
Его тапочки быстро намокли в темных лужах. Мимо сквера и одноэтажной прачечной он вышел на проспект к автобусной остановке. Тут же подошел автобус, открылись двери. Гарик без колебания вошел и сразу сел к окну. В салоне ехали редкие пассажиры. Двери закрылись, автобус запыхтел и поехал по освещенному фонарями проспекту. Гарик перевел взгляд в окно, автобус дернулся, набирая скорость. Гарик вдруг почувствовал боль в правой руке. Он пошевелил пальцами, повернул кисть. Снова стало больно. Он взял свою правую руку левой, прижал к животу и посмотрел в окно. Неярко освещенный проспект с семиэтажными домами и редкими, потерявшими листву деревьями тянулся за ним. Гарик ехал, покачиваясь на своем месте, прижимая руку к байковому животу и тупо глядя в окно. Автобус повернул налево, потом направо, опять налево, проехал по набережной, развернулся, выехал на Садовое, наддал, подъехал к Павелецкому вокзалу и остановился. Пассажиры стали покидать салон. Гарик встал и вышел со всеми.
