– Ты алюминиевый троечник, Шамкович! – смеется сверху Вера Харитоновна.
Я проснулся.
Рядом никого не было, только пустые койки. В окно светило солнце. Я сел на койке. И почувствовал, что мои трусы мокрые. Я посмотрел на них: темное пятно было в паху. Я потрогал его. Оно было липким. Я встал, надел шорты, рубашку, галстук. И вышел из корпуса. Из столовой шли ребята и девчонки, полдник заканчивался. Я вошел в столовую. За нашим столом № 4 сидели только Три Толстяка – Жиробас Шуля, Жиртрест Бражник и Жирдяй Левша. Они доедали вторую порцию творожной запеканки, запивая ее киселем. Запеканка – это лучше, чем манная котлета. Моя порция и стакан киселя стояли на другом конце стола. Я сел, подвинул к себе тарелку с запеканкой. Она была с изюмом. Отпил киселя, взял ложку, зачерпнул ей кусок рыхлой запеканки, поднес ко рту. И вдруг увидел, что вместо изюма в куске тот самый маленький синий жук-навозник. Я посмотрел на жука. Он был мертв. Я взглянул на Трех Толстяков. Они жевали, равнодушно поглядывая на меня. Не думаю, что это они подложили мне жука. Как он попал в запеканку? Кто-то подсунул его мне. Но кто? Витька? Женька Гопник? А может, сам попал? Улетел от меня, влетел в окно кухни и влип в запеканку? И его запекли вместе с ней? Я смотрел на жука. Три Толстяка доели свою запеканку, поднялись и поплелись к выходу. Они держались вместе, не только потому, что их дразнили, но и из-за того, что Шуля и Бражник учились в одном классе, а мать Шули преподавала Левше игру на скрипке. Я оглянулся, рядом никого не было. Затолкал жука поглубже в запеканку, отодвинул тарелку и стал пить кисель. К столу подвезла свою тележку худая посудомойка с загорелым вытянутым лицом.
– Что, аппетита нет? – спросила она, собирая пустые тарелки и стаканы и ставя их на тележку.
– Просто не хочу, – сказал я.
– Кто опоздал, у того и аппетит пропал, – срифмовала она, взяла мою тарелку и поставила ее отдельно от грязных.
Я быстро допил кисель и выбежал из столовой.
В поле
– Чудесный аксессуар у вас. – Мейерхольд положил голую ногу на стул.
– Это называется “чемодан визажиста”. Поднимите-ка…
Он приподнял ногу, Поля подложила под нее чистое вафельное полотенце:
– Спину потом сделаем.
– Чемоданчик… – Родос губами вытянул сигарету из пачки “Кента”, протянул пачку сидящему Мейерхольду. – Без него никуда?
Они закурили.
– Не то слово. – Поля зачерпнула крема, стала быстро накладывать на бедро Мейерхольда. – У меня подруга однажды в такси забыла. Ехала ночью с пьянки. Бывает такой облом. И все. Конец профессии.
– А новый купить?
– Он пустой-то стоит двадцать штук. А там же еще содержимое. Палитры, кисти, крема, техника. У меня шесть японских кистей по сто баксов каждая…
– Ну а… занять бабок? Типа, потом отработаю?
– Понимаете…
– Давай на “ты”?
– Да. Понимаешь, каждая собирает свой чемодан месяцами, годами. Это все сразу не купишь, надо пробовать, привыкать, выбирать, менять.
– Как гардероб, да? – Родос нервно прохаживался, поскрипывая только что начищенными сапогами. – Пиджачки, юбчонки, девчонки…
– Че, мандражишь? – Мейерхольд выпустил в него дым.
– Есть малёк. Москва все-таки… Поль, а вы… ой, ты москвичка?
– Подмосковье. Малаховка. Родители из Астрахани.
– Во! Тоже рыбное место! – засмеялся Мейерхольд.
– Да, с рыбой у нас в семье умеют обращаться. Не тряси ногой. Так, нога – поперечные синяки, спина – продольные, да?
– Да.
– Сделаем.
Родос отодвинул занавеску:
– Народ прет вовсю. Слышите?
– Слышим. У нас еще двадцать минут, чувак же сказал, – успокоил Мейерхольд. – Поль, у тебя нереально нежные руки.
– Спасибо. А кто вас в Оренбурге гримировал?
– Одна особа с телевидения. Но она с тобой не сравнится.
– Как вобла против стерлядки. – Родос стал застегивать китель капитана НКВД.
– Спасибо! Крутое сравнение! – засмеялась Поля, делая кровоподтеки.
– Он у нас вообще остроумный, – тряхнул кудрями Мейерхольд. – Калом бурит регулярно!
– И помногу. Фу-у-у-у… – Родос протянул руку, пальцы его дрожали. – Чего-то я давно так не мандражил, а?
– Главное – не промахнись! – засмеялся Мейерхольд.
– Ржешь, жопа, у тебя ж всего две фразы, а у меня их вон сколько…
– Ребята, не волнуйтесь. – Поля приступила к новому кровоподтеку. – А на лице не надо?
– Не, чел сказал, что лишнее. Лицо чистое. Кр-р-расивое! Хотя дома меня та тетя сильно разукрасила.
– По теме, нам же микрофоны положены? – тер ладонями Родос. – С такой-то толпой! Тысячи людей!
– А на что тебе голос дан, Ди Каприо? Ори на полную!
– Придется… блин, не знаю… – Родос глянул за занавеску. – Москва.
– Да. Столица нашей родины.
– Все что угодно может быть.
– Вот и постарайся, ёптеть… извини, Поль. Спиной?
– Да, повернись.
– Я не про это… – фыркнул Родос, отходя от занавески. – Башку могут проломить. Отморозков много…
– Не дади-и-и-им! – пропел Мейерхольд. – Поля! Какие ты мне красивые синячишки насажала, а? С меня причитается!
– Спина будет еще красивей.
– Договорились! Давай после всего пойдем куда-нибудь? Нам суточные выдали!
– Вдвоем?
– Зачем же? Втроем! В Москве первый раз, никого не знаем.
– Ну, я подумаю…
Из-за занавески вошел мужчина в сине-белом комбинезоне, с планшетом в руке:
– Так, парни, десять минут. Готовы?
– Олвейз! – тряхнув кудрями, Мейерхольд кинул окурок на пол, припечатал пяткой голой ноги.
– Грим, долго еще?
– Семь минут, – пробормотала Поля.
– Парни, время пошло! – Мужчина скрылся.
– Ребята, а можно быстро селфи? – попросила Поля, проворно вытирая руки салфеткой. – А то потом не успею.
– Конечно!
Родос в кителе и полуголый Мейерхольд обняли ее с двух сторон, она сделала селфи.
Через десять минут красную занавеску отдернули в сторону. Человек в сине-белом закричал через мегафон в пеструю праздничную толпу, колышущуюся на Тверской:
– Дорогие друзья! Перед вами камера знаменитой Бутырской тюрьмы, где в октябре 1939 года следователь НКВД капитан Родос проводил допрос известного советского режиссера Мейерхольда, которого подозревали в троцкизме и шпионаже! Метод допроса у Родоса был простым: бить подследственного резиновой палкой по старым кровоподтекам!
