– А «Скорую»? – не отвечая на ее вопрос, продолжил Никитин.
Она зарыдала еще сильнее.
– Где у вас телефон? – обреченно спросил он, понимая, что заниматься всем этим придется ему.
* * *
Тата кричала:
– Чтобы этой… на похоронах не было, слышишь?
Никитин пытался ее уговорить. Тщетно. Вступила Лидочка – тоже мне авторитет. Впрочем, для его жены авторитетов не было. Не помогло ничего – нет и все, точка.
Никитин позвонил Леночке и попытался объяснить ситуацию. Призывал к разуму и милосердию:
– Еще, в конце концов, жива жена, как вы не понимаете? Дочь – она имеет право! Да, я с ней не согласен, но это ее выбор, ее, поймите вы наконец!
Леночка тоже оказалась настойчивой:
– Не попрощаться с Петенькой? Вы что, сошли с ума? Петенька был моей жизнью, вы понимаете?
«Будь что будет! – Никитин понял, что все бесполезно. – В конце концов, я сделал все, что мог. Пусть разбираются сами».
Леночка в морг на прощание не пришла, но на кладбище заявилась. Там, в густой толпе, в толчее, Тата ее бы и не заметила. Но перед самым концом, когда приготовились опускать тяжелый дубовый гроб, Леночка выскочила из своего укрытия, подбежала, кинулась на крышку и завыла громко, по-бабьи, по-деревенски:
– Петечка, Петечка! Как же я без тебя?
Народ ошарашенно переглядывался, не понимая, в чем дело.
Тата качнулась и оперлась на мужа, зашипев:
– Останови ее! Уведи!
– Потерпи, – ответил он тоже шепотом.
Леночку все же как-то оттащили, кто, Никитин не помнил. На поминках, конечно же, ее не было, и больше ни разу она не появилась в их жизни.
А теща все жила – не пускали ее в мир иной. За грехи? Да, наверное. Хотя кто безгрешен…
Через полгода после похорон тестя Никитин поехал к родителям – кажется, это был день рождения отца. Скандалы в их с Татой семье тогда не просто участились – стали нормой, обыденностью, жестокой реальностью. Почему так получилось? Сто – нет, тысячу – раз он задавал себе этот вопрос. Да, усталость. Да, теща. Беспокойный ребенок. Да и Лидочка, постаревшая и растерянная, неловкая и неуклюжая, несуразная и нерасторопная, их давно раздражала.
В их отношениях что-то сломалось. Позже, лет через пять, он понял, что сломалось навсегда. И это открытие, надо сказать, его потрясло – в тот день, после очередного скандала, грязного, громкого, с взаимными оскорблениями и упреками, он окончательно понял, что разлюбил жену.
«Чужая, – думал он, глядя на ее расплывшееся, ставшее некрасивым лицо, вечно недовольное, с отекшими глазами, искривленным в гневе и проклятиях ртом, с ее почти ненавидящим взглядом. – Чужая, – повторял он про себя. – Совершенно чужая».
Но это было позже, потом. А пока был обычный, рядовой, каждодневный скандал, к которому давно оба привыкли – как привыкают к приему пищи или походу в туалет. Что было в тот день? Никитин не помнил. Да и зачем, какая разница? Скандал есть скандал. Но прекрасно помнил, что ехал на вокзал с трясущимися руками. Немного успокоился в поезде: нельзя было показывать своим, что все так ужасно.
Окончательно он пришел в себя дома, когда выпили с Ванькой по стопке, а позже сходили на рынок докупить кое-что к столу: мать, как всегда, что-то забыла.
Там, на рынке, он встретил Тасю.
Удивился – изменилась. Нет, не постарела, но изменилась – похудела, осунулась. Под глазами темнота, синяки – может, просто не выспалась? «Но все еще вполне ничего! – отметил он про себя. – Вполне себе краля!»
Тася, увидев его, растерялась и заметалась, как пойманная птица, мечтавшая упорхнуть.
Брат Ванька тяжело вздохнул и коротко бросил:
– Жду тебя там. – И пошел на улицу.
Поболтали о том о сем, о ерунде, как обычно. О чем говорят старые и добрые знакомые? Вот и они точно так же. Отчитался – женат, есть сын. Работаю, да. Все нормально, короче.
Она улыбнулась, предвосхищая его вопрос:
– А у меня… – она чуть запнулась, – а у меня, Дима, все так же! Живу одна, замуж не вышла. И ребеночка не родила. – Тася с печальной улыбкой посмотрела на него и добавила: – А ты изменился, Дима! Да и я, наверное, тоже.
Он стал горячо убеждать ее в обратном. Получилось, кажется, убедительно – глаза ее вспыхнули. Попрощались. Он смотрел ей вслед, и почему-то заныло сердце. Вспомнилась молодость, когда все еще было впереди.
А вечером он напился. Да, здорово набрался тогда. Перед глазами, с перекошенным от злобы лицом, стояла жена. Чужая. Чужая. Чужая. От отчаяния ему хотелось кричать.
Ванька вывел его во двор – протрезветь. Потом напоил крепким чаем и уложил на балкон на раскладушку. Было прохладно, брат укрыл его одеялом. Никитин тут же уснул, но спустя пару часов проснулся. Голова была почти свежей и чистой.
Он бодренько встал, умылся холодной водой и осторожно, не дай бог разбудить своих, открыл дверь и вышел на лестничную площадку.
Тася открыла не сразу. А когда открыла, он понял – спала. Конечно, спала – ночь на дворе. Она беспомощно хлопала ресницами, подтягивала к горлу ворот ночнушки и молча, во все глаза, смотрела на него.
Он сделал шаг вперед, и они оказались лицом к лицу – так близко, так невозможно близко, что он услышал ее запах. Он узнал его. В голове словно вспыхнуло: запах земляники и сирени! Он обнял ее и сильно и нежно прижал к себе.
– Зачем? – пролепетала она.
– Молчи, – ответил он и прижал еще крепче.
Теперь он был взрослым и научился говорить женщине «молчи».
И она, его прежняя женщина, послушалась. Впрочем, она всегда его слушалась. Она, его Тася.
Ушел он рано утром – за окном уже было светло. Трещала голова, и он одевался медленно, неторопливо. Чувствовал, что она проснулась, а может, и вовсе не спала в эту ночь. Но посмотреть на нее решился не сразу, страшно ругая себя за трусость. Он слышал ее тревожное дыхание, тихое шуршание простыней и все-таки заставил себя обернуться.
Она испуганно и безнадежно смотрела на него – жалкая, хрупкая, перепуганная. Невозможно нежная и красивая. Смотрела и молчала. В глазах ее не было слез – одно отчаяние, одна боль. И больше ничего, ничего…
– Ухожу вот, – хрипло, не своим голосом, коротко бросил он. – Ну, ты сама понимаешь…
Нацепив ботинки, он делано улыбнулся:
– Ну, я пошел?
Это прозвучало как вопрос, но обоим было понятно, что это не вопрос, а утверждение, констатация факта.
– Иди, – почти неслышно выдохнула она. – Иди. Я все понимаю…
Он облегченно выдохнул и открыл дверь.
На минуту замешкался. Глупо, противно. И еще – подло.
