Открывая дверь в следующий вагон, я страдал от неизвестности и надеялся на счастливый, нормальный исход так сильно и так страстно, что было жутко: если в итоге не сбудется, то сердце не выдержит, лопнет.
Десятый вагон. Одиннадцатый.
За окном – день. Пасмурный, серый, поэтому трудно понять: только что наступило утро или скоро начнет вечереть. Главное и удивительное (хотя пора бы ничему не удивляться), что не ночь. А ведь когда я был в ресторане, наступил вечер. Выходит, все опять поменялось, перемешалось, стрелки часов повернули вспять.
«Не забывай, – робко напомнил первый голос, – может быть, все идет как надо, а ты позабыл, перепутал».
Двенадцатый вагон оказался плацкартным.
Люди, люди… Сидят, лежат, едят, спят, хохочут, перебрасываются словами, как мячиками. Сколько же людей на свете – плохих, хороших, добрых, злых… А обо мне все забыли. Даже мать. Мне кажется, она уже не помнит, что у нее есть сын.
О попавших в круг, наверное, всегда забывают. Или, напротив, ищут и молятся? Все-таки скорее второе. А иначе откуда столько объявлений на столбах и стенах – «Помогите! Пропал человек!».
Пропавшие человеки смотрят с отпечатанных на черно-белом принтере фотографий печальными собачьими глазами. Непохожие сами на себя, они молча кричат, зовут и не могут дозваться. Ветер гладит их бумажные щеки и лбы, дождевые капли помогают плакать, а солнце сушит горькие слезы.
Может, мать сейчас тоже ходит и расклеивает эти объявления – свидетельства того, что ее сын канул в небытие? Хотя нет, конечно. Не клеит она ничего. Какой смысл искать человека в Казани, если он сел в поезд и укатил в Сибирь?
Она ведь сама это видела. Теперь я был уверен, что мать стояла там, на вокзале. Спряталась, чтобы я не заметил, и смотрела на меня издали. Думала, наверное, какой же я дурак, куда меня понесло, ведь и Дама разбилась – предупредила, чтоб не ездил…
Правильно ты думала, мама, правильно.
Вспомнилось, как она смотрела на меня перед отъездом, когда мы стояли в прихожей. Уже не пытаясь отговорить ехать, мать лишь глядела мне в глаза – тогда я не понял, что читалось в этом исступленном взгляде. Понял только теперь, что сердцем она видела не меня – тогдашнего, а меня – сегодняшнего. Чувствовала мою грядущую боль и муку, чувствовала уже в тот момент, и злилась на себя, потому что не могла предотвратить, оградить, избавить меня от страданий.
А вот и тринадцатый вагон. Несчастливое число! Можно подумать, до этого все числа были счастливые. Обычный коридор – сколько я их уже перевидал. В последнее время в моей жизни только коридоры, тамбуры, купе и окна.
Шел я медленнее, чем раньше, как будто ожидая, что одна из дверей может открыться, а оттуда внезапно выскочит кто-то и набросится на меня. Впереди, почти посередине коридора, стоял мужчина средних лет. Зачесанные назад густые каштановые волосы напоминали львиную гриву. Мужчина скользнул по мне взглядом и отвернулся.
Я почти поравнялся с ним, как вдруг стало темно. Свет за окном не меркнул постепенно, становясь из серого черным, а просто погас, и все, как будто кто-то вывернул лампочку. Охнув от неожиданности, я замер на месте. Даже ногу забыл опустить на пол, так и застыл.
– В тоннель въехали, – раздался мужской голос – тяжелый, солидный бас. Мне показалось, что я уже слышал его раньше. – Сейчас свет дадут.
И вправду, тут же, как по команде, включилось освещение. Мне стало немного стыдно: ничего сверхъестественного, всего лишь тоннель, а я чуть не заверещал от страха.
– Вот и дали, – сказал я с вымученной улыбкой.
Мужчина вопросительно смотрел на меня, будто чего-то ждал. Низкий бархатистый голос, львиная грива… Откуда я его знаю?
– Федор. – Я протянул ему руку.
– Александр.
Мне понравилось его рукопожатие, оно было быстрым и энергичным. Не люблю вялых, как дохлые рыбины, ладоней. А еще некоторые, бывает, вцепятся в тебя и трясут руку по полчаса, как щенок треплет хозяйскую тапку.
– Моросит и моросит, спасу никакого нет.
– Что? – не понял я.
– Дождь, говорю, моросит весь день, – пояснил Александр. – Что за погода? Пролил бы уж как следует – и жара. А так не поймешь, лето или осень.
– А сейчас лето? – брякнул я.
Александр, слава богу, подумал, что я шучу.
– Вот и я уж сомневаюсь! – хохотнул он, при этом уголок рта дернулся вбок.
По кривой ухмылке я его и узнал. Все встало на свои места: это же дядя Саша, сосед с нашего этажа! Гривастый, басистый, он много, часто не по делу говорил, но зато всегда был готов помочь – как Чип и Дейл. Мать иногда просила соседа то кран починить, то полку прибить, и частенько говорила, что теперь и обратиться не к кому, потому что дядя Саша…
Я вытаращил глаза, глядя на мужчину, который назвался Александром. Который и был Александром, я не мог ошибиться! Был, но никак не мог быть, потому что дядя Саша умер, когда я перешел в одиннадцатый класс.
День, когда его увезли в больницу, я запомнил очень хорошо. Шел из школы и увидел «Скорую» возле подъезда. Подумал еще: за кем приехали? Вошел в подъезд, стал подниматься по лестнице. Подошел к своей двери и увидел, что соседняя, где жили дядя Саша с женой, открыта, и оттуда выходят врачи.
Не просто выходят, а тащат носилки, а на них – человек. Узнать в нем жизнерадостного дядю Сашу было сложно: бледное, покрытое испариной лицо, было искаженно от боли; ни вечных шуток-прибауток, ни басистого смеха.
Следом за носилками шла тетя Оля с заплаканными глазами.
– Он что, умер? – спросил я.
Врач сердито цыкнул на меня, тетя Оля горестно всхлипнула.
– Типун тебе на язык, Федька! Жив. Сердце.
– Чего тогда вперед ногами выносите?
Повисла пауза. Через секунду один из медиков сказал:
– А в самом деле!
Тетя Оля заахала-запричитала, все засуетились, попытались развернуть носилки, но в тесной прихожей получалось плохо, они упирались в стену то одним концом, то другим. Пришлось пятиться назад в комнату, браться по новой. Я стоял в дверях своей квартиры, медлил, не уходил домой. Когда носилки пронесли мимо меня (уже правильно, развернув в нужную сторону), больной приоткрыл глаза.
– Спасибо, – одними губами прошептал он и хотел улыбнуться, но тот, кто обычно тянул за веревочку, на этот раз схалтурил, и фирменной дяди-Сашиной ухмылочки не вышло.
Когда я увидел соседа в следующий раз, он лежал в гробу – восковой, пожелтевший, строгий. Хоть в итоге и вынесли его из квартиры как положено, да смерть, видно, не отпугнешь, не обманешь. Приманили – она и не отвязалась больше.
Тетя Оля, не знаю уж почему, каждый раз при виде меня принималась всхлипывать и качать головой, и мне это порядком надоело. К счастью, через какое-то время она продала квартиру и переехала.
