– Плохо тебе? – участливо спросила Надя. – Водички дать?
Я кивнул. Пить хотелось, но в целом чувствовал я себя уже почти нормально. Она взяла со стола бутылку минералки и протянула мне:
– Развею твои опасения. Ты со мной не спал.
Чуть не подавившись водой, я почувствовал, что краснею. Надя снова усмехнулась.
– Ты не мог вспомнить, в каком вагоне едешь, и я тебя сюда притащила. Нужно же тебе было где-то ночевать. Мы тут с еще одной девочкой, ее сейчас нет.
Я не стал уточнять, где девочка, меня это мало волновало.
– Мне на работу пора. – Надя встала. – Я выйду, ты одевайся. И пойдем со мной, я тебя кофе напою. – На простыню полетели мои джинсы и футболка. – Вот твои вещи.
Девушка Надя вышла из купе, оставив меня одного.
Одежда была несвежая, надевать ее было не слишком приятно. Но мне и в голову не пришло идти искать свое купе, чтобы переодеться.
Натягивая футболку и джинсы, я ни о чем не думал. Устал озадачиваться, строить предположения. О вчерашнем дне, вернее сказать, о том, что случилось после того, как официантка принесла нам с Петром Афанасьевичем бутылку белого вина, я ничего не мог вспомнить. Да и не старался. Все равно окажется, что либо пил не с ним, либо это было не вчера. Вполне вероятно, Петр Афанасьевич меня не помнит: встречу его сейчас, а он мимо пройдет, не обернется. Или вовсе нет никакого Петра Афанасьевича, патологоанатома и несостоявшегося художника.
Спустя некоторое время мы с Надеждой пришли в вагон-ресторан, и она усадила меня за столик.
– Подожди минутку, сейчас кофе пить будем. Мы еще не открылись, никто не придет.
Перед тем как оказаться здесь, я заглянул в туалет. Умывался, приводил себя в порядок и решал, что делать дальше. Может быть, пора начать обживаться в поезде?
Сидя за столом в ожидании завтрака, я бездумно смотрел в окно. Видел ли я прежде места, которые проплывали мимо? Был ли мне знаком этот пейзаж – цветочный луг, синенький лесок вдали? Останавливались ли мои глаза на корявом старом дереве, что растет посреди лужка?
Черное, почти лишенное листьев, оно выглядело на редкость неуместным на пестрой цветущей поляне. Казалось, озорной великан вырвал его с корнем из земли, притащил из лесу, где оно росло и набирало силу, да и воткнул сюда, желая позабавиться. Теперь вот бедное дерево торчит на поляне – нелепое, никому не нужное, вдали от братьев и сестер. Чахнет, умирает, отбрасывая уродливую, кривую тень.
– Вот и я. Ты с молоком пьешь или черный?
Я не заметил, как подошла Надя. На подносе у нее теснились чашки, молочник, сахарница, тарелки с бутербродами и булочками. Ловкими и уверенными движениями сгрузив это добро на стол, Надя уселась напротив меня.
– С молоком и с сахаром, – ответил я. – Спасибо.
– На здоровье. Вежливый, смотри-ка. – Она лукаво улыбнулась, но мне стало не по себе. Надя намекает, что вчера я давал жару и был куда менее вежлив? – А я так и подумала, что с сахаром и молоком.
– Почему?
– Все мужчины сладкоежки, – важно ответила она, и мне стало смешно.
Показалось, что все нормально, ничего особенного не происходит: еду себе в Улан-Удэ, сижу в ресторане, завтракаю, болтаю с хорошенькой девушкой, которая строит мне глазки. Ощущение покоя, такое простое и ясное, теперь было особенно сладким из-за своей обманчивости, зыбкости. От того, что могло рассыпаться, исчезнуть в любой момент.
Оно и пропало после моего неосторожного вопроса:
– Ты давно тут работаешь?
– Всю жизнь, – ненадолго задумавшись, ответила Надя. – Всегда тут работала.
От фразы повеяло холодом и безнадежностью. Всегда. Вечно.
Наверное, она произнесла иначе, но я услышал именно так.
Вместо того чтобы перевести разговор на другую тему, я продолжил расковыривать болячку.
– Сколько тебе лет?
– У женщин о возрасте не спрашивают, – улыбнулась Надя.
Но в ее взгляде (или мне привиделось?) таилось нечто иное. Неуверенность, непонимание.
Глядя в Надины густо подведенные карие глаза, я понял: она не могла ответить, потому что не знала сколько. Потеряла счет времени, как потерял его и я, и все другие пассажиры.
Мы смотрели друг на друга со стороны, должно быть, напоминая влюбленную пару. Однако никогда еще я не был дальше от всякой романтики и сентиментальности, чем в эту минуту.
Как пишут в таких случаях, сам воздух в ресторане вдруг стал казаться наэлектризованным. Чиркни спичкой – полыхнет. По лицу Нади пробегали волны: она морщила лоб, между бровей появлялась вертикальная морщинка, губы кривились и подрагивали, будто она силилась сказать что-то, но не могла подобрать слов или решиться заговорить.
Простой вопрос вырвал ее из той пучины, где она пребывала бог знает сколько времени, и теперь Надя отчаянно старалась найти в своей памяти хотя бы далекие отголоски прежних событий.
На какой станции она села в поезд? Давно ли это было? Всегда ли носила белый накрахмаленный фартучек и кружевную наколку в волосах, или же в давние времена занималась чем-то иным, а не бегала с подносом от стола к столу?
Я ждал, когда Надя произнесет хоть слово, но она молчала. Не знаю, долго ли мы так сидели, но постепенно лицо ее стало разглаживаться. Напряженное ожидание сползало с него, как с тела змеи сползает старая кожа, и на место ему приходила всегдашняя отлакированная, глянцевая безмятежность. Больше никаких вопросов, никаких сомнений.
Никогда в жизни я не бил женщин, но тут мне захотелось дать ей пощечину. Желание сшибить, стереть с милого Надиного личика бессмысленную улыбку стало невыносимым, и я вцепился в край столешницы, стараясь сдержаться.
К счастью, в этот момент в дверь постучали.
– Ой, засиделась с тобой! – Надежда легко вспорхнула со стула. – Нам же открываться пора!
Она шла к двери и на ходу успевала поправлять одежду, улыбаться мне, приглашать непременно зайти на обед…
Не человек, а автомат. Машина, красивая кукла, запрограммированная на четко обозначенные действия, поступки, реакции. Минутный сбой чуть было не сломал механизм, но это прошло, и она вновь функционирует.
Так ли все на самом деле? Или я просто выдумал? Ничего она не пыталась вспомнить, да и нет в ее прошлом ничего особенного. Но так или иначе, я не мог больше смотреть на нее и говорить с ней не мог.
Милая Надежда, на миг воскресив в моей душе призрачную тень надежды на спасение, тут же и похоронила ее. Я не мог простить ей такую жестокость, пусть и неосознанную.
Скомкано попрощавшись, я пошел к выходу. Девушка не понимала этой поспешности. Она тянула ко мне руки и взгляды, а мне чудилось, что Надя старается остановить меня, опутать липкой паутиной. Я ненавидел ее доброжелательный тон, призывный взгляд, гибкое, манящее тело, чужое красивое лицо.
