Все было пусто, все бесполезно…
Он лежал там, за закрытой дверью, его сын, его маленький мальчик, ставший уже взрослым и испытавший за свою короткую жизнь так много боли. И они с Валентиной, и этот уставший после ночного дежурства врач, отличный профессионал и порядочный человек, и весь персонал огромной клиники – никто не мог вызволить Федора из небытия. Словно железной дверью с огромными замками он был отгорожен от мира загадочной и неподвластной медицине болезнью. Был заперт, посажен на цепь.
– Мы с вами ходим по кругу! – досадливо сказал Валентине врач.
По кругу… Эти слова внезапно показались Игорю важными. Было в них что-то особенное, но что? Он нахмурился, пытаясь уловить их значение, и в этот момент Валентина вдруг осеклась на полуслове и тоже сказала:
– По кругу, – и глянула на Игоря.
Стало тихо. Никто больше не спорил. Валентина с Игорем смотрели друг другу в глаза, будто стараясь прочесть неразборчиво написанный текст.
– Мой сон, – прошептала она. – Федор говорил, что хочет выбраться из круга! Он говорил, что хочет вернуться домой и не может. Никак не может.
«Вот оно, то самое, важное!» – подумал Игорь.
– Мы заберем его, – твердо сказал он. – Заберем сына домой.
– Я говорил не об этом, – начал доктор, – а о том, что существуют специализированные…
– А мы – как раз об этом, – перебила Валентина. – Мы с мужем хотим забрать сына домой. Подпишем все, что нужно. Я знаю, как ухаживать за Федором. Чего не знаю, тому научусь.
Она назвала Игоря мужем, и слова эти произнеслись сами собой, так легко и естественно, что не было сомнений в их правильности.
Доктор снял очки и близоруко сощурился. Помолчал, снова вернул очки на переносицу и сказал совсем другим тоном, безо всякой казенщины:
– Понимаю, что вы чувствуете. Просто хочу предупредить. Никто не может дать гарантии, что ваш сын когда-нибудь придет в себя.
– Федор может вернуться к нам, а может остаться там, где он сейчас. Пятьдесят на пятьдесят. Разве это так уж мало? Но если кто-то из нас всегда будет рядом – постоянно, а не урывками! – то шансов на исцеление все-таки больше, верно?
Доктор неопределенно качнул головой.
– Я не хочу больше оставлять сына одного. Никогда. Даже не понимаю, почему раньше не сообразил… – голос Игоря задрожал, и Валентина тихонько сжала его руку, – что Федор не должен оставаться в одиночестве.
– Возможно, вы правы. Дома и стены помогают, – задумчиво сказал доктор. – Но вы должны быть готовы: даже если он очнется, то вряд ли будет прежним. Таким, каким вы его знаете.
– Значит, мы познакомимся заново. – Валентина улыбнулась давно забытой, какой-то особенно светлой, девичьей улыбкой.
– Что ж, раз вы все решили, я подготовлю документы.
Врач ушел, оставив их одних.
– Мы ведь правильно поступаем? – спросила Валентина.
– Уверен, что да. Если физическая оболочка окажется дома, то, может, и душа нашего мальчика сумеет вернуться из своих странствий.
Игорь говорил это не просто в утешение. Никогда он не был так уверен в своих словах, как сейчас. Все вокруг – больничный коридор и растения в кадках, стены и стулья, голоса и лица людей, – все стало иным, обрело новый смысл, иные формы и очертания. То, что наводило тоску, на чем еще недавно не хотелось останавливать взора, заиграло другими красками, открываясь с неизведанной стороны.
Нет, тут же догадался Игорь, все осталось прежним – изменилось его отношение.
«Новая надежда родилась, – подумал он, – в этом все дело».
На темном, непроглядном небосклоне ему вдруг удалось разглядеть новую звезду. И пусть говорят, что пытка надеждой – самая страшная пытка. Раньше Игорь тоже так думал, но теперь понял: да, надежда – это самое сложное, что только может быть на свете, но лишь она дает силы жить. Без надежды не может быть будущего, а, значит, без надежды не может быть и самой жизни.
Екатерина Барсова. Проклятие Титаника (Главы из романа)
Пролог. Сквозь время
Посмотрите подольше на море, когда оно капризничает или бушует, посмотрите, каким оно бывает прекрасным и жутким, и у вас будут все истории, какие только захотите. О любви и опасностях, обо всем, что жизнь может принести в вашу сеть. А то, что порой не ваша рука управляет штурвалом и вам остается только верить, так это хорошо.
Джоджо Мойес. «Серебристая бухта»
Все было как обычно, и тем не менее он почувствовал странное беспокойство. Это беспокойство не исчезало, и он не знал, что с ним делать.
Капитан «Титаника» Эдвард Джон Смит был опытным моряком и знал, что поддаваться панике на море – последнее дело. Капитан должен внушать чувство уверенности, спокойствие, потому что в его руках не только корабль, в его руках судьбы людей, вверенные ему на время. Но сам себе он не хотел признаваться, что с утра его мучает головная боль и боль эта не проходит. Он был несуеверным человеком, но почему-то ему хотелось поскорее закончить этот рейс, несмотря на то что он обещал быть самым громким и знаменитым за всю историю мореплавания. «Титаник» подавлял своим великолепием, ошеломлял тем, что он, казалось, бросает вызов океану, дерзкой стихии. На нем было все, что можно только пожелать, – никогда еще людям не предлагалось путешествовать с таким комфортом и в такой роскоши.
Корабль был непотопляемым, капитан слышал это со всех сторон, что настораживало. Здесь крылся какой-то подвох. Какая-то неправильность. В море нельзя быть ни в чем уверенным. Это стихия, неподвластная людям.
Но рейс закончится через несколько дней, и если он постарается, то получит «Голубую ленту Атлантики» – приз за быстрое судоходство. И плавание на «Титанике» останется позади, станет еще одной вехой в его биографии, о которой Смит станет вспоминать, когда выйдет на пенсию. Он был самым известным капитаном в Северной Атлантике. Триумфальное плавание на «Титанике» должно было завершить его карьеру и стать последним рейсом.
На корабле был один груз, о котором он старался не думать. Мумия в деревянном ящике около капитанского мостика. Сначала он не понял, в чем дело, а потом ему объяснили, что ее нельзя везти в трюме, как обычный груз. Она слишком ценная. Капитан поморщился, но сделал так, как его просили. Он был обязан выполнять пожелания пассажиров «Титаника». На судне плыли самые богатые и знаменитые люди мира, чье слово являлось законом, и он должен был делать то, о чем его попросят.
Смит старался не думать о том, что находится в ящике, ведь, когда он думал об этом, на него нападало странное оцепенение, а перед глазами возникал легкий туман.
14 апреля в девять часов вечера, стоя на капитанском мостике, Смит обсудил со вторым помощником погоду. Сильно похолодало. Радиограммы передавали о скоплении льдов на их пути. Ситуация была рискованной, но корабль казался надежным, а риск – постоянный спутник моряков. Капитан хотел поскорее уйти в каюту и забыться сном. Никогда у него не было рейса, когда бы его так мучили головные боли и внезапно нападала слабость, которую он был вынужден от всех скрывать.
