В Балтимор приехали ближе к полуночи. Магазины открывались только в шесть утра. Я бывал тут прежде и знал, что на Балтимор-стрит полно заведений со стриптизом. Ленни Балтимора ещё не видел. И мы отправились по кабакам. Послушали джаз. В одном стрип-баре две девушки начали разводить нас на напитки. Мы покупали им имбирный эль по девять баксов, а они за это ёрзали у нас на коленях. К двум или трём часам ночи мы были уже в дрова. Профукали на этих двух девок долларов полтораста. Было совершенно очевидно, что мы им нравимся. Они сказали, что босс за ними следит, поэтому они не могут пойти с нами, но, если мы подождём снаружи, они придут, как только освободятся. Ленни был в предвкушении.
Я тоже был в предвкушении. Мы пошли на стоянку и стали ждать. Мы прождали целый час. Потом два часа. А потом посмотрели друг на друга и расхохотались. Ржали так, что остановиться не могли. Нас развели, как полных лохов. Как двух болванов. Так что мы поехали к табачным магазинам и стали ждать, когда они откроются.
Следующее, что я помню, — как меня кто-то будит в восемь часов утра. Мы проспали. Отстали от графика на два часа и не успевали назад к одиннадцати. Мы загрузили в машину пятьсот блоков, и в багажник они все не влезли. Так что мы вынули заднее сиденье и оставили его оптовикам. Потом разломали три сигаретных короба и прикрыли их накидкой так, чтобы они выглядели словно заднее сиденье. И я погнал. На прямых участках шоссе мы шли сто двадцать — сто сорок километров в час. Мне казалось, что, если я буду выигрывать по десять-пятнадцать минут то тут, то там — мы наверстаем упущенное время.
Так мы домчались до Четырнадцатой магистрали в Джерси-Сити. Я заметил радар и ударил по тормозам. Слишком поздно. За нами погналась полицейская машина. От резкого торможения сигареты рассыпались по всему салону. Когда копы начали настигать, Ленни перелез назад и попытался снова прикрыть сигареты накидкой — не слишком успешно. Коп остановил нас и потребовал у меня права и документы на машину. Я ответил, что машина принадлежит другу. Попытался найти документы, но безуспешно. Коп начал терять терпение и спросил, как зовут друга. Я не знал, на кого оформлена машина, и не мог сказать ему даже этого. А коп не мог поверить, что друг, чьего имени я не могу вспомнить, вот так запросто одолжил мне новёхонький «понтиак» шестьдесят пятого года. Я начал тянуть время и наконец упомянул парня, на которого, как мне казалось, мог быть записан автомобиль. В ту же минуту отыскались документы, и имя в них оказалось, разумеется, совершенно другим.
Полицейский немедленно преисполнился подозрительности. Наконец, он заглянул назад и увидел разбросанные повсюду сигареты. Он вызвал подмогу и нас «приняли». Тут я понял, что влип. Мне удалось отличиться, обеспечив любимому сыну Пола Варио его первый арест. Я уже представлял, какой поднимется крик. Я заявил копам, будто знать не знаю Ленни. Типа он голосовал, и я подобрал его по пути. Не прокатило. Повязали обоих. Ленни знал, как себя вести. Его хорошо натаскали. Он держал рот на замке, только назвал своё имя. Ничего не подписывал и не задавал вопросов. Я позвонил Джимми, и тот вызвал адвоката и поручителя.
В два часа дня мы предстали перед местным судьёй, и он определил залог в полторы тысячи с каждого. Адвокат и поручитель ещё не прибыли, так что нас послали в обезьянник. Выдали постели и заперли с кучей другого народу. При нас были сигареты, мы раздали их товарищам по несчастью, а потом просто сидели и ждали. Где-то через час раздался резкий окрик: «Хилл и Варио! С вещами на выход!» Мы были свободны, но теперь меня беспокоили не сигареты. Меня беспокоил Поли. И Карен.
Карен. Он позвонил и сказал, что у него небольшие неприятности. Оказалось, что его и Ленни арестовали за контрабанду сигарет. Невеликое преступление, но арест! Я-то всё ещё воображала, будто он каменщик. Конечно, я знала, что порой он совершает не совсем законные поступки. Некоторые из моих друзей и родственников эти сигареты у него даже регулярно покупали. И никто не жаловался, заметьте. Однажды, помню, Генри с друзьями приволокли откуда-то импортные итальянские вязаные блузки. Целые короба. Блузки были четырёх разных стилей и двенадцати расцветок, все наши их потом ещё года полтора носили. Вопрос вовлечённости. Все друзья Генри, а также их подруги, жёны и дети всегда всё делали вместе. Нас было много, и мы общались только со своими. Абсолютно никаких посторонних. Чужаков никогда не приглашали пойти куда-то с нами или в чём-то принять участие. И как раз потому, что мы все в этом варились, такая жизнь казалась нормальной. Дни рождения. Юбилеи. Отпуска. Мы всегда отправлялись туда совместно и всегда в том же составе. Джимми с Микки и, позже, с их детьми. Пол и Филлис. Тадди и Мэри. Марти Кругман и Фрэн. Мы ходили друг к другу в гости. Женщины играли в карты. Мужчины обсуждали свои дела.
Но арестом Генри я была раздавлена. Чувствовала себя опозоренной. Скрыла этот факт от моей матери. Однако никого из наших это, похоже, не беспокоило. Для махинатора перспектива ареста — повседневная реальность. Наши мужья не были нейрохирургами. Не были банкирами или финансовыми брокерами. Они были простыми работниками, и единственным доступным способом получить дополнительный доход — приличный доход — было пойти и что-нибудь нахимичить с законом. Срезать парочку углов.
Микки Бёрк, Филлис и все остальные наши женщины твердили мне, что арест — ерунда. Ничего не будет. Обычное дело. Джимми обо всём позаботится. У него есть знакомства, даже в Джерси-Сити. Подожди — и увидишь, говорили они. Увидишь, как глупо нервничать из-за такой ерунды. Чем дёргаться, лучше развлекайся. Каждый раз, когда я спрашивала Генри об этом деле, он отвечал, что Джимми обо всём позаботится. Наконец, однажды он как бы невзначай спросил меня, помню ли я ту заварушку в Джерси. «Что случилось?» — вскинулась я, словно Бетти Дэвис, узнавшая, что её мужа посылают на электрический стул. «Меня оштрафовали на пятьдесят баксов», — ответил он и рассмеялся.
Оглядываясь назад, я понимаю, насколько была наивна, но, кроме того, я и сама не хотела замечать, что творилось вокруг. Не хотела признавать правоту матери, которая допекала меня с момента нашей первой свадьбы. Она и так постоянно талдычила, что Генри мне не пара, а уж когда узнала, что я беременна, её чуть кондрашка не хватила. С утра до вечера я выслушивала нотации о том, что он слишком много пьёт, водится с плохими людьми, пропадает где-то допоздна и вообще нисколько не похож на приличного человека вроде моего отца. Ей не нравилось, что после свадьбы я продолжала работать ассистентом дантиста. Мол, Генри заставляет меня ходить на работу ради денег. День за днём она меня так сверлила, а я день за днём защищала Генри от её нападок. Не хотела доставлять ей удовольствие и признать её правоту, но она зорко следила за Генри, и стоило ему шагнуть за порог — начинала перечислять, что он делает не так. Он слишком поздно встаёт. Он слишком поздно приходит домой. Он играет. Он пьёт.
Мы были женаты около месяца, когда он впервые вообще не явился ночевать. Несколько раз он приходил после полуночи, но теперь полночь давно миновала, а его всё не было. Он даже не позвонил. Я ждала в наших комнатах наверху. Мать, словно акула, почуявшая кровь, начала нарезать круги. То есть она-то вроде бы спала в своей постели на первом этаже, но наверняка не смыкала глаз, чтобы услышать, во сколько он явится домой. Готова поспорить, она каждую ночь так делала. В час ночи она была настороже. В два часа ночи постучала мне в дверь. В три часа мы всей семьёй сидели в гостиной и ждали Генри.
