К пяти часам вечера Генри предложили удариться в бега. Одна из дам, аналитик с Уолл-стрит, настаивала, что он слишком милый, чтобы сесть в каталажку. У неё есть дом в Канаде. Там можно спрятаться. Она будет прилетать на выходные. В семнадцать сорок позвонила Карен. Ей удалось отыскать Генри, названивая жёнам пировавших с ним умников. Эл Ньюман, внёсший за Генри залог в пятьдесят тысяч, получил от властей угрозу, что залог вот-вот будет изъят, а Генри объявят беглым преступником. Ньюман объяснил Карен, что страховка такие случаи не покрывает. Элу придётся заплатить пятьдесят штук из своего кармана. Он был в отчаянии и требовал, чтобы Генри скорее явился куда положено. Карен и так с ума сходила от беспокойства, думая о том, как прожить с детьми следующие несколько лет, а теперь начала опасаться, что на неё повесят ещё и долг за сгоревший залог. Положив трубку после разговора, Генри осознал, что практически все — за исключением, может быть, его нынешних собутыльников, — желают, чтобы он отправился наконец в тюрьму. Он выпил последнего «Орла», принял несколько таблеток валиума, расцеловал всех на прощанье и велел водителю лимузина ехать в тюрьму.
Льюисбургская федеральная тюрьма оказалась целым городом за высокой стеной, расположенным среди мрачных холмов и заброшенных угольных шахт центральной Пенсильвании. Его население составляли две тысячи двести заключённых. В день, когда Генри прибыл туда, шёл дождь, поэтому огромная стена и вышки с пулемётами и прожекторами, окружавшие этот мрачный замок, были едва видны. Вся местность вокруг Льюисбурга казалась холодной, влажной и серой. Со своего места в тёмно-зелёном тюремном автобусе Генри увидел, как распахнулись гигантские стальные ворота. Его и дюжину других заключённых при отъезде из Нью-Йорка заковали в ручные и ножные кандалы. Их предупредили, что в течение шести с половиной часов поездки остановок не будет — ни на обед, ни в туалет. За стальными решётками в автобусе сидели два вооружённых охранника — один спереди, другой сзади. По прибытии в Льюисбург они принялись рыкать приказами, как и в каком порядке Генри и его спутники должны покидать автобус. Генри увидел повсюду бетон, решётки и железные прутья. Он смотрел, как стальная, в потёках дождя, громада ворот откатывается вбок, а потом захлопывается за ним с неотвратимостью смерти. Это был его первый срок в настоящей тюрьме. До сих пор он отбывал наказания в «Райкерс» или каталажке округа Нассау, где умники обычно задерживались всего на несколько месяцев, мотая смешные сроки в основном на расконвоированных работах. Генри и его приятели рассматривали такую отсидку лишь как мелкое неудобство. На сей раз всё было иначе. Эта тюрьма — надолго.
Генри. Автобус остановился у бетонного здания сразу за стеной. Охранники принялись орать, что мы теперь в тюряге, а не в загородном клубе. Выбравшись из автобуса, я увидел не менее пяти вертухаев с автоматами наизготовку, а другие снимали с нас ручные и ножные кандалы. Я был одет в коричневую полевую форму, купленную на Уэст-стрит ещё перед армией, и к тому моменту уже начал замерзать. Помню, что глянул вниз — на двор, мощённый мокрой красной плиткой, — и ощутил, как влага проникает в ботинки прямо сквозь подошвы. Охранники провели нас по длинному бетонному коридору — там гуляло эхо и воняло, как под трибунами стадиона. Приёмник-распределитель оказался комнатой лишь чуть шире этого коридора, окружённой частой проволочной сеткой. Посреди помещения стоял длинный узкий стол. Мы положили на него свои бумаги, получив взамен постельные комплекты: тонкий матрас, одну простыню, одно одеяло, одну подушку, одну наволочку, одно полотенце, одну салфетку и зубную щётку.
Когда настал мой черёд получать бельё, я огляделся. Прямо здесь, в приёмнике, рядом с охранниками стоял Поли. Он смеялся. Рядом с Поли я увидел Джонни Дио, а рядом с Дио — Толстяка Энди Руджьерио. Все они ржали надо мной. Внезапно грозные охранники, только что оравшие на нас, стали тихими словно мышки. Поли и Джонни обошли стол и принялись меня обнимать. Охранники вели себя так, словно Поли и Джонни были невидимками. Поли обхватил меня за плечи и повёл прочь от стола. «Тебе ни к чему это дерьмо, — сказал Толстяк Энди, — у нас хватает отличных полотенец». Один из охранников взглянул на Поли и кивнул на моё бельё. «Забери его», — велел Поли, а потом он, и Толстяк Энди, и Джонни Дио отвели меня в «Сектор распределения и ориентации», где, как оказалось, на первую пару недель для меня была забронирована одиночная камера.
Заселившись, я пошёл с ними в общую гостиную, где уже поджидали около десятка знакомых умников. Они начали аплодировать, смеяться и приветствовать меня. Это был классический комитет по торжественной встрече. Только пива недоставало.
С самого начала тебе давали понять, что умники живут в тюряге совсем не так, как остальные заключённые, которые тянули свои сроки вперемешку, словно свиньи в хлеву. Умники жили отдельно. Изолированно от других обитателей тюрьмы. Они платили еженедельно несколько баксов самым здоровенным и злобным неграм, осуждённым на пожизненное, чтобы те шугали всех прочих подальше. Наша банда держала тюрьму, подмазав многих, кто здесь рулил. Даже неподкупные вертухаи, в упор не бравшие взяток, не смели стучать на своих продажных товарищей.
После пары месяцев «ориентации» я присоединился к Поли, Джонни Дио и Джо Пайну, боссу банды из Коннектикута, жившим в отдельном привилегированном корпусе. За взятку в полсотни баксов меня отправили туда на место отсидевшего свой срок Энджело Меле. Пятьдесят баксов были стандартной таксой за перевод в любую камеру в Льюисбурге. Трёхэтажный корпус располагался за стеной и больше походил на гостиницу «Холидей Инн», чем на тюрьму. В каждой камере жило по четыре человека, у нас были удобные кровати и отдельные ванные комнаты. На каждом этаже помещались два десятка камер, и во всех чалились парни из мафии. Это походило на конгресс мафиози — тут была вся банда Готти, Джимми Дойл со своими ребятами, «Эрни Бой» Аббамонте и «Джои Ворон» Дельвеччио, Винни Алои, Фрэнк Котрони.
Мы оттягивались вовсю. Прятали вино и виски во флаконах из-под шампуня или лосьона после бритья. Все вертухаи в привилегированном корпусе были нами подмазаны, поэтому мы даже готовили прямо в комнатах, хотя это и запрещалось тюремными правилами. Думаю, Поли и пяти раз не сходил в общую столовку за все два с половиной года отсидки. У нас была электроплитка, и кастрюли, и сковородки, и столовые приборы — всё это громоздилось в ванной комнате. У нас были стаканы и даже холодильник, в котором мы хранили мясо и сыры. В случае проверки мы прятали посуду за фальшивым потолком, а если её всё-таки изымали — не беда, мы просто шли на кухню и брали там новую.
Оттуда же, с тюремной кухни, в наш корпус приносили самые лучшие продукты. Стейки, телячьи котлеты, креветок, рыбу. Надзиратели покупали — мы ели. Это обходилось мне в две-три сотни баксов в неделю. Парни вроде Поли тратили от пятисот до тысячи. Шотландский виски стоил тридцать долларов за бутылку. Бутылки прятали для нас в судках с обедом. Спиртное никогда не заканчивалось, потому что мы подкупили шестерых охранников, которые притаскивали выпивку шесть дней в неделю. Жизнь в тюрьме может быть вполне сносной, если у тебя есть финансовые возможности. Поли назначил меня ответственным за наличку. Мы всегда имели про запас две-три тысячи долларов, припрятанных в камере. Когда финансы истощались, я говорил Поли, и в следующее свидание кто-нибудь из наших подтаскивал со свободы ещё зелени. В первый год моей отсидки Карен с детьми приезжала почти каждый уикенд. Она тайком приносила еду и вино, как и другие жёны умников. В зале свиданий мы сдвигали столы и устраивали пирушку. Строго говоря, в тюрьму ничего приносить было нельзя, но при этом на свиданиях дозволялось есть и пить сколько угодно, только спиртное для маскировки приходилось наливать в чашки.
