Свои дни мы тратили на работу, посещение реабилитационных программ, учёбу, совместные обеды и отдых. Почти все наши где-то работали. Это позволяло сократить срок и произвести хорошее впечатление на комиссию по досрочному освобождению. Отлынивали только те, кому терять было нечего, — у них имелись такие огромные сроки или такие плохие пометки в досье, что на досрочное не стоило и надеяться, хоть уработайся. Эти парни просто сидели в своих камерах и убивали время. Например, Джонни Дио никогда не работал. Он предпочитал ошиваться в кабинете священника или на встречах со своими адвокатами. За то, что он ослепил кислотой журналиста Виктора Ризеля, Дио схлопотал огромный срок, не позволявший рассчитывать на освобождение досрочно или по реабилитационной программе. Он предпочитал тратить силы на попытки опротестовать свой приговор. Заведомо безнадёжные. Большинство других умников работали. Даже у Поли была работа. Он ставил музыкальные записи в радиобудке тюремной вещательной системы. Точнее, этим занимались те, кого он нанял, но бонусы за работу шли ему. А сам Поли тем временем целыми днями собирал электроплитки. Он достиг в этом совершенства. Поскольку готовить в тюрьме не разрешалось, нагревательные элементы ему протаскивали контрабандой. Он брал стальные ящики из тюремной мастерской, монтировал в них проводку, изоляцию — всё, что нужно. Если ты был стоящий парень, Поли делал для тебя электроплитку. Парни почитали за честь готовить на плитке Поли.
Обед был главным событием дня. Мы садились за стол, выпивали, играли в карты и шутили, в точности как на воле. Ставили на плитку большую кастрюлю воды для макарон. Первым блюдом всегда была паста, потом мясо или рыба. Подготовительную работу делал обычно Поли. У него была целая система приготовления чеснока. Он шинковал его с помощью бритвенного лезвия так тонко, что кусочки буквально таяли на сковородке в небольшом количестве масла. Винни Алои отвечал за томатный соус. На мой вкус, он клал многовато лука, но соус всё равно получался отличный. Джонни Дио любил делать мясо. У нас не было гриля, так что он обходился сковородками. Когда жарился стейк, казалось, что в тюрьме начался пожар, но охранники всё равно не решались нас побеспокоить.
Я записался в бакалавриат по ресторанному и гостиничному менеджменту от Вильямспортского публичного колледжа. Великолепная сделка. Как ветерану армии США мне полагалось более шести сотен в месяц в качестве пособия на учёбу, и я отсылал стипендию домой, Карен. Некоторые из наших думали, что я чокнулся, но они-то не были ветеранами и не могли получить эти денежки. Кроме того, Поли и Джонни Дио подталкивали меня к учёбе в тюремной школе. Они хотели, чтобы я стал офтальмологом; не знаю почему, но именно таково было их желание.
Я брал каждый семестр по шестьдесят академических часов и учился охотно. В тюрьму я попал полуграмотным, потому что ещё подростком перестал ходить в школу. Здесь меня приохотили к чтению. После отбоя, который был у нас в девять вечера, все просто трепались ночь напролёт, а я читал. Осиливал по две-три книги в неделю. Я постоянно был чем-нибудь занят. Когда не учился, не принимал ставки и не добывал контрабандой продукты, я строил и ремонтировал теннисные корты в зоне отдыха. У нас был прекрасный глиняный корт и ещё один — с цементным полом. Теннис мне пришёлся по душе. Никогда в жизни я не занимался спортом. Он оказался великолепной отдушиной. Поли и другие пожилые умники предпочитали играть в кегли на поле у тюремной стены, но молодые парни вроде Пола Маццеи, Билла Эйрико, Джимми Дойла и даже некоторые стрелки из Пурпурной банды Восточного Гарлема начали то и дело появляться в белой теннисной форме. Даже Джонни Дио заинтересовался. Он в конце концов освоил теннис, хотя и размахивал ракеткой, словно топором.
В самом начале отсидки Поли устроил мне экскурсию по тюрьме и со всеми познакомил. Не прошло и трёх месяцев, как я начал принимать ставки. Хью Аддоницо, бывший мэр Ньюарка, стал моим лучшим клиентом. Он оказался приятнейшим парнем, но совершенно никудышным игроком. В субботу он обычно ставил сразу на два десятка игр, по две пачки сигарет на каждую. Если игр было двадцать одна, он ставил на двадцать одну. По субботам Хью ставил на футбольные команды колледжей, а по воскресеньям — на профессионалов.
Вскоре я уже принимал ставки у кучи тюремного народа — от заключённых до охранников. Карен на свободе занималась платежами. Она выплачивала выигрыши и собирала деньги за проигрыши. Парни ставили или что-то у меня покупали внутри тюрьмы, а их жёны и приятели платили за это снаружи. Так было куда безопаснее, чем держать кучу денег у себя в камере. Их точно забрали бы: или другие заключённые, или охранники. Поскольку все знали, кто такая Карен и с кем она, сбор долгов не представлял проблемы. Так я зарабатывал доллар-другой. Приятно проводил время. И плюс к тому, поддерживал хорошие отношения с охраной.
Через два с половиной года заключения Генри добился перевода на тюремную ферму, расположенную в паре километров от стен Льюисбурга. Выбраться туда всегда было мечтой Генри. Тюремный мятеж, из-за которого в течение трёх месяцев произошло девять убийств, сделал обстановку в Льюисбурге довольно напряжённой. Заключённые, включая умников, опасались покидать свои камеры и перестали выходить на работы. В разгар мятежа охранники зашли в привилегированный корпус и отконвоировали всех умников в изолятор, для их же безопасности.
Карен начала забрасывать вашингтонский головной офис Бюро тюрем письмами и жалобами, добиваясь перевода мужа на ферму. Она нарочно обращалась к высшим руководителям Бюро, зная, что они спустят эти письма вниз по бюрократической цепочке. Ей было известно, что, если написать руководству Льюисбурга, жалобу легко могут проигнорировать. Однако, если Льюисбург получит те же письма про Генри Хилла из своего головного офиса в Вашингтоне, у местных начальников не будет способа узнать, носит интерес больших шишек к этому человеку случайный характер или же здесь кроется нечто большее. Каждый раз, когда Карен удавалось убедить своего конгрессмена написать в Бюро, Бюро пересылало сообщение в Льюисбург, где ответственный за дело Генри клерк получал извещение об официальном запросе из Конгресса. И снова было неясно — это просто рутинные ответы на обращения избирателей или у Генри имеются особые связи с этим политиком. Конечно, лишь из-за интереса политиков к Генри Хиллу тюремное начальство не стало бы нарушать закон, но и не могло теперь проигнорировать его законные права заключённого.
Кроме того, Карен заставляла бизнесменов, адвокатов, священников и членов семьи непрерывно писать письма как конгрессмену, так и начальству Льюисбурга. За письмами следовали телефонные звонки. Карен была как бульдозер. Она хранила все письма и ответы на них в специальных папках и продолжала отслеживать и поддерживать контакты с наиболее дружелюбно настроенными бюрократами даже после того, как их повышали по службе или переводили в другие отделы. В конце концов, удачная комбинация из массированных бюрократических перестановок после мятежа, безупречного поведения Генри в заключении и кампании писем, развёрнутой Карен, принесла успех — Генри перевели-таки на ферму.
Работа на ферме почти равнялась освобождению. Это было молочное хозяйство в восемьдесят гектаров, снабжавшее тюрьму свежими продуктами. Работавшие там пользовались исключительной свободой. Генри, например, каждый день покидал свою камеру в пять часов утра и шёл на ферму пешком либо ехал туда на тракторе или в грузовике. Прибыв на место, он вместе с тремя другими заключёнными доил коров, пастеризовал надои в цистерне, наполнял молоком двадцатилитровые пластиковые канистры и доставлял их в Льюисбург. Кроме того, они снабжали своей продукцией «Алленвуд» — федеральную тюрьму облегчённого режима для «белых воротничков», расположенную километрах в двадцати от фермы. Сделав все свои дела, Генри был свободен с семи-восьми часов утра до четырёх дня, когда начиналась вторая дойка. В камеру он возвращался, только чтобы поспать.
