Сознание как средство распространения информации в социуме
Сознание есть, по существу, лишь коммутатор между человеком и человеком — лишь в качестве такового должно было оно развиваться: отшельническим и хищным натурам оно было бы ни к чему.
Фридрих Ницше. Веселая наука, 1882 (пер. К.А. Свасьяна)
Представители вида Homo sapiens не ограничивают распространение осознанной информации пределами собственного разума. Благодаря существованию языка информация может передаваться из мозга в мозг. Возможно, в процессе эволюции функция распространения информации среди себе подобных была одной из основных задач сознания. «Хищные натуры» Ницше могли миллионы лет подряд использовать сознание как невербальную копилку и маршрутизатор, но лишь представители вида Homo овладели сложным навыком передачи информации о подобных состояниях сознания. Когда в мозгу синтезируется сознательная мысль, мы с помощью речи и жестикуляции можем быстро передать ее в другой мозг. Такая активная социальная передача осознанных символов принесла с собой новые вычислительные способности. Человек способен создавать «многоядерные» социальные алгоритмы, построенные не столько на знании, доступном одному уму, сколько на сопоставлении различных точек зрения, различном опыте и на всем многообразии источников знания.
Способность облечь идею в слова не зря считается основным критерием осознанного восприятия. Как правило, мы полагаем, что информацию усвоил тот, кто способен хотя бы отчасти перевести ее в речь (если, конечно, он не паралитик, не немой и не младенец). «Словоформулирующий» аппарат, который позволяет человеку выразить свои мысли, — важнейший механизм, действующий лишь при наличии сознания41.
Я, конечно, не хочу сказать, что все мы способны выражать свои мысли с поистине прустовской точностью. Речь не в силах передать поток сознания: мы воспринимаем гораздо больше, чем можем описать. Невозможно выразить словами всю полноту чувств человека, созерцающего картину Караваджо, или величественную красоту заката над Большим каньоном, или смену выражений на лице ребенка, — кстати, возможно, отчасти поэтому все перечисленное внушает нам такой восторг. И все же то, что мы осознаем, мы, по определению, можем хотя бы частично описать лингвистическими средствами. С помощью речи мы формулируем осознанные мысли через категорию и синтаксис и таким образом упорядочиваем наш внутренний мир и делимся им с другими существами, наделенными разумом.
Необходимость делиться информацией с другими — еще одна причина, которая объясняет стремление мозга абстрагироваться от текущих ощущений во всех подробностях и составлять «краткую сводку» для сознания. Слова и жесты — очень медленный канал коммуникации, каких-нибудь 40-60 бит в секунду42, то есть в 300 раз медленнее, чем факсы на 14 400 бод, которые произвели революцию в офисах 1990-х, но с тех пор успели безнадежно устареть. Наш мозг отчаянно ужимает информацию, втискивает ее в сжатый набор последовательных символов и в таком виде отправляет в сеть социальных коммуникаций. Передавать другому человеку точный ментальный образ того, что видно мне с моей точки зрения, было бы бессмысленно — моему собеседнику нужно не подробное описание мира, как вижу его я, а перечисление тех его аспектов, которые верны и с его собственной точки зрения: мультисенсорный, единый для всех наблюдателей, стабильный синтетический образ окружающего меня мира. Сознание, по крайней мере у людей, занимается тем, что конденсирует информацию и формирует именно такой отчет, который может быть полезен с точки зрения другого разума.
Читатель может возразить, что язык зачастую служит абсолютно тривиальным целям — например, чтобы сплетничать, кто с кем спит в Голливуде. По данным оксфордского антрополога Робина Данбара, почти две трети наших разговоров действительно имеют социальную тематику подобного рода. Данбар даже предложил теорию эволюции языка как средства «груминга и сплетен», предположив, что язык возник исключительно как средство для установления связей между особями43.
Можем ли мы доказать, что в своих беседах не ограничиваемся тематикой желтой прессы? Можем ли продемонстрировать, что в ходе беседы передаем собеседнику именно ту конденсированную информацию, которая необходима для принятия коллективного решения? Да — недавно это доказал иранский психолог Бахадор Бахрами, который придумал остроумный эксперимент44. Два участника эксперимента получали простое задание на восприятие. Перед ними стояло два монитора. Нужно было указать, на каком из них появился заданный предмет, изображение которого демонстрировалось на самой грани восприятия. Каждый участник должен был ответить самостоятельно, после чего компьютер раскрывал их ответы. Если ответы не совпадали, участникам предлагали разрешить конфликт путем кратких переговоров.
И вот что интересно: в конце каждой серии два участника начинали вести себя как один человек и давали один ответ, точность которого можно было вычислить с помощью старых добрых психофизических методов, используемых для оценки поведения одного человека (а не группы). Результат прослеживался однозначный: если уровень способностей обоих участников более-менее совпадал, вдвоем они давали значительно больше правильных ответов. Результат группы постоянно оказывался выше, нежели результат отдельных участников, то есть две головы в буквальном смысле слова были лучше одной.
Большим достоинством эксперимента Бахрами является то, что его можно смоделировать математическими средствами. Если предположить, что каждый участник воспринимает мир как источник характерного шума, нетрудно будет вычислить необходимое сочетание ощущений: полученный в ходе эксперимента сигнал соотносится со средним уровнем шума для каждого участника, после чего вычисляется среднее и таким образом достигается единое общее ощущение. Это оптимальное правило для принятия решений несколькими людьми, по сути, полностью совпадает с законом мультисенсорной интеграции в пределах одного мозга. Примерно описать его можно с помощью простого эмпирического правила: в большинстве случаев человеку требуется не передать все нюансы увиденного (это и невозможно), а дать однозначный ответ (в данном случае — выбрать между первым и вторым дисплеем) и оценить собственную уверенность (или отсутствие таковой).
Выяснилось, что, работая в паре, участники спонтанно овладевали данной стратегией. Говоря о том, насколько они уверены в ответе, они использовали слова вроде «наверняка», «очень сомневаюсь» или «чисто наугад». Для того чтобы точно описать степень собственной уверенности, некоторые даже оперировали цифровой шкалой. Благодаря использованию этих схем участники делились между собой своими оценками и добивались крайне высоких, практически неотличимых от теоретического идеала результатов совместной деятельности.
Эксперимент Бахрами наглядно показывает, почему оценка уверенности настолько важна для нашего сознания. Чтобы наши осознанные мысли могли приносить пользу нам и окружающим, каждая такая мысль должна быть помечена ярлычком «уверен» или «не уверен». Мы не только знаем, что мы знаем и чего не знаем; когда мы осознанно располагаем фрагментом информации, то можем приписать ему точную степень уверенности или неуверенности. Более того, живя в обществе, мы постоянно стараемся следить за надежностью источников информации, запоминая, кто кому что сказал и был ли он при этом прав (вот почему мы так много сплетничаем). Эти качества, свойственные в основном лишь человеческому мозгу, указывают на то, что оценка надежности является неотъемлемой составляющей нашего алгоритма принятия социальных решений.
