Работал он в последнее время преподавателем игры на гитаре в
детской театральной студии. Деньги были крошечные, зато дети его любили. Это
было важно для Мити – своих детей они с Катей завести не могли. Но очень
хотели.
Если предположить, что Митю все-таки убили таким изощренным
способом, то сразу возникает вопрос: кому это понадобилось? Кому мог помешать
человек, обучавший детей классической гитаре и писавший песни?..
Надо обязательно найти и послушать кассету, только не
сейчас, не при Ольге. Ей это может быть больно, она и так держится из последних
сил, она очень любила своего младшего брата.
За окном сыпал мокрый снег. Глядя во двор, Лена машинально
отметила, что Ольга не совсем удачно припарковала свой маленький серый
«Фольксваген» – трудно будет выезжать, завязнет в сугробе. И так же машинально
взгляд ее скользнул по темно-синему «Вольво», стоявшему в нескольких метрах от
Ольгиной машины и уже слегка припорошенному снегом…
* * *
– Вот видишь, – тихо сказала женщина, сидевшая за рулем
«Вольво», своему спутнику, – я не сомневалась, они продолжают общаться, и
довольно тесно. Настолько тесно, что после случившегося она помчалась не
куда-нибудь, а сюда.
– Мне страшно, – прошелестел мужчина пересохшими губами.
– Ничего, – женщина ласково погладила его по щеке короткими
холеными пальцами, – ты у меня молодец. Ты успокоишься и поймешь, что это –
последний рывок, последнее усилие. А потом – все. Я знаю, как тебе сейчас
страшно. Страх идет из самой глубины, поднимается от живота к груди. Но ты не
дашь ему подняться выше, ты не пустишь его в голову, в подсознание. У тебя
много раз получалось останавливать этот густой, горячий, невыносимый страх. Ты
очень сильный сейчас и станешь еще сильней, когда мы сделаем это усилие –
тяжелое, необходимое, но последнее. Я с тобой, и мы справимся.
Короткие крепкие пальцы медленно и нежно скользили по гладко
выбритой щеке. Длинные ногти были покрыты матово-алым лаком. На фоне очень
бледной щеки этот цвет казался неприятно ярким. Продолжая говорить тихие,
баюкающие слова, женщина думала о том, что надо не забыть сегодня вечером
стереть этот лак и покрыть ногти чем-то более приглушенным и изысканным.
Мужчина закрыл глаза, ноздри его медленно и ритмично
раздувались. Он дышал глубоко и спокойно. Когда женщина почувствовала, что
мышцы его лица совсем расслабились, она завела мотор, и темно-синий «Вольво» не
спеша покинул двор, выехал в переулок, оттуда – на оживленную магистраль и
затерялся в толпе разноцветных машин, несущихся под медленным мокрым снегом.
* * *
В университете, на журфаке, Ольга Синицына была лучшей
подругой Лены Полянской, с первого по пятый курс. Потом на какое-то время они
потеряли друг друга и встретились только через восемь лет после окончания
университета, совершенно случайно, в самолете.
Лена летела в Нью-Йорк. Колумбийский университет пригласил
ее прочитать курс лекций о современной русской литературе и журналистике. В
отсеке для курящих к ней подсела элегантная, холеная бизнес-леди в строгом
дорогом костюме.
Шел всего лишь 1990 год, такие деловые дамы в России были
еще редкостью. Мельком взглянув на нее, Лена удивилась, почему богатая американка
летит Аэрофлотом, а не «Панамой» или «Дельтой». Но тут дама грустно покачала
ярко-белокурой головой и произнесла по-русски:
– Ну ты даешь, Полянская! Я все жду, узнаешь или нет.
– Господи, Ольга! Олюша Синицына! – обрадовалась Лена.
Казалось невероятным, что преуспевающая деловая дама
вылупилась из эфемерного, возвышенного создания в джинсах и свитере; из
типичной интеллигентной московской девочки конца семидесятых, которая могла
ночь напролет вести жаркие кухонные споры о судьбе и жертвенной миссии России,
о превратностях экзистенциального сознания, могла выстаивать многочасовые
очереди, но не в ГУМе за сапогами, а в подвальный выставочный зал на Малой
Грузинской или за билетами в консерваторию
На концерт Рихтера.
Ольга Синицына, известная на весь факультет журналистики
своей рассеянностью, непрактичностью, бестолковыми роковыми романами, и эта
холодноватая, надменная дама, сверкающая американской вежливой улыбкой,
уверенная в себе и в своем благополучии, казались существами с разных планет.
– Получилось так, – рассказала Ольга, – что я осталась одна
с двумя мальчишками-погодками. Я ведь вышла замуж за Гиви Киладзе. Помнишь его?
Гиви Киладзе учился с ними на журфаке и был безответно
влюблен в Ольгу с первого по пятый курс. Московский грузин во втором поколении,
он вспоминал родной язык только тогда, когда хотел кого-нибудь зарезать. А
зарезать он хотел, как правило, либо Ольгу, либо того, кто смел подойти к ней
ближе чем на три метра.
– Понимаешь, страсть-то кончилась быстро. Начался тухлый,
полуголодный быт. Гиви не мог устроиться на работу, стал пить, притаскивал в
дом толпы каких-то бродяг, после которых исчезали полотенца и чайные ложки.
Всех надо было кормить, укладывать спать. У него душа широкая, а я – с пузом, с
токсикозом… Когда Глебушка родился, он выписал свою двоюродную бабушку с гор,
как бы помогать мне с ребенком. За бабушкой из горного села приехал дедушка,
потом дядя, тетя. В конце концов я взяла Глеба и сбежала к родителям. Тут
начался театр, вернее, драмкружок: «Себя убью, тебя убью!..» В общем,
помирились. Я тогда твердо верила, что ребенку нужен отец, пусть даже
сумасшедший, но родной.
Глеб у меня черноволосый, черноглазый, а младший, Гошенька,
родился белокурый, глазки голубые… Этот идиот чего-то там подсчитал и стал
вопить, мол, Гоша – не его сын. Знаешь, чем я занялась, чтобы не свихнуться?
Стала учить японский язык! Вот и представь картинку: кормящая мамаша с
младенцем у груди громко читает иероглифы, папаша бегает с выпученными глазами,
с фамильным кинжалом, кричит: «Зарежу!», а Глеб двух с половиной лет сидит на
горшке и говорит по-грузински: «Папа, не убивай маму, она хорошая!» – это его
бабушки-дедушки с гор успели научить немного.
А в доме между тем ни копейки. Жили на то, что давали
родители, много они дать не могли, от себя последнее отрывали. Да еще посылки
приходили с гор, домашнее вино, инжир, орехи. В общем, я опять ушла к
родителям, взяла детей – и ушла. Окончательно. Так Гиви заявился среди ночи,
пьяный в дым. Хорошо, у нас тогда Митя ночевал, успел вмешаться. А то убил бы,
глазом не моргнул. Ревновал ведь, придурок, даже к родному брату.
– Ты бы хоть позвонила, – вздохнула Лена, – что же ты
исчезла совсем?
– А ты? – Ольга усмехнулась. – Ты чего исчезла?
– Да так как-то, – пожала плечами Лена, – у меня свой скелет
в шкафу… А ты японский все-таки выучила?
– Выучила, еще как! Знаешь, я даже благодарна Гиви. Если бы
он меня до иероглифов не довел, не была бы я сейчас менеджером российского
филиала замечательной компании «Кокусай-Коеки». Я туда сначала пришла
переводчиком, о компьютерах и всякой оргтехнике, которой они торгуют, ни
малейшего представления не имела. Но надо было детей кормить, и маму с папой, и
бабушку, и Митьку. Братик у меня – тот еще обалдуй – все песни свои сочиняет и
поет под гитару, и, кроме этого, ну ничего делать не желает, все ждет мировой
славы. Но кушать и ему хочется.
