«В Тобольске дождь летит за воротник», – пел магнитофон.
"Да, конечно, мы говорили о той нашей поездке по Тюменской области, –
вспомнила Лена. – Господи, мы ведь весь вечер только и говорили об этом.
Почему? Ведь прошло
Четырнадцать лет… Почему вдруг Митя так упорно возвращался к
этой теме?"
Вот вспыхивает спичечный огонь в прозрачном шалаше твоих
ладоней. Ты жив еще. В Тобольске ветер стонет. Ты жив еще, и никого кругом…
Песня кончилась, и почти кончилась пленка. Лена хотела было
вытащить и перевернуть кассету, как вдруг на пленке послышалось легкое
покашливание и чуть севший от долгого пения Митин голос произнес:
– Возможно, я поступаю глупо и непорядочно, проще было бы
пойти в прокуратуру. Проще и честнее. Но я не верю в наше доблестное
правосудие. Через год истекает срок давности. Хотя, возможно, на вас он и не
распространяется. Ваши преступления не имеют срока давности. Впрочем, не силен
я в юриспруденции и не собираюсь нанимать адвоката, чтобы тот разъяснил мне,
как лучше вас шантажировать, чтобы самому уцелеть… А возможно, я вообще не
стану заниматься этой гадостью. Противно. Деньги проем, а стыд останется. Кто
это сказал? Кажется, Раневская.
Опять покашливание. Потом нервный смешок. Пленка кончилась.
Лена быстро перевернула кассету, прослушала другую сторону от начала до конца,
но там не было ничего, кроме песен. Пока они звучали, Лена достала с полки
последнее издание Уголовного кодекса, отыскала там в алфавитном указателе
«Сроки давности».
Он думал: я знаю, я сделаю, я сделаю именно так! Присела
капустница белая на стиснутый красный кулак, –
Пел магнитофон.
Лена слушала песни и читала Уголовный кодекс. «Пятнадцать
лет после совершения тяжкого преступления… Вопрос о применении сроков давности
к лицу, совершившему преступление, наказуемое смертной казнью… решается судом.
Если суд не сочтет возможным освободить указанное лицо от уголовной
ответственности в связи с истечением сроков давности, то смертная казнь и
пожизненное лишение свободы не применяются».
– Пятнадцать лет, – задумчиво произнесла Лена вслух, – Митя
сказал, что срок истекает через год. Значит, прошло четырнадцать. Четырнадцать
лет назад мы втроем, Ольга, Митя и я, ездили по Тюменской области. Именно об
этом и говорил со мной Митя две недели назад. О Господи, что за бред? Кого он
хотел шантажировать? И чем? При чем здесь город Тобольск и сроки давности?
Все скоро начнется и кончится,
Все сгинет в крови и в дыму,
Но этого вовсе не хочется,
Не хочется лично ему.
Он – лишь единица из множества,
Однако за ним – легион.
Какое-то вывелось тождество, какой-то сомкнулся закон…
Лена вздрогнула от телефонного звонка. «Кто это так поздно?»
– подумала она, взглянув на часы: было половина первого.
– Лена, здравствуйте, – тихо, с легкими истерическими
нотками произнес незнакомый женский голос, – вы простите, я, наверное, вас
разбудила. Вы не узнаете меня?
– Нет.
– Это Катя Синицына.
Глава 12
Тюмень, июнь 1982 года
На самом деле эти дорогие и хлопотные подписные кампании
никому не были нужны. Впрочем, деньги на них шли государственные, то бишь –
ничьи. Журналистская братия любила красивую халяву. А подписные кампании были
именно халявой.
Каждое лето крупные журналы, особенно молодежные, рассылали
группы сотрудников во все концы необъятной советской родины. Сотрудники
выступали перед тружениками городов и сел, завоевывая потенциальных
подписчиков. И подписчики, и тиражи были делом престижа, но никак не коммерции.
Ни зарплата сотрудников, ни гонорары авторов от тиража никак не зависели. Зато
главный редактор имел возможность при случае тряхнуть миллионным тиражом своего
чуть «левоватого» издания перед носом идеологического начальства, мол, народ
нас читает, значит, правильную мы ведем политику!
Разумеется, и партийно-комсомольское начальство, и главные
редакторы прекрасно понимали, что народ здесь вовсе ни при чем. Но никто не
осмеливался нарушать священный ритуал, который строго соблюдался Слугами народа
даже в интимной обстановке.
Все знали, что народ ни при чем, но вслух этого никто не
говорил, и сам народ, конечно, тоже. Все всё знали и понимали, но молча.
Заведующие отделами и те, кто работал в штате редакций,
предпочитали агитировать подписчиков в южных, приморских регионах. Внештатников
и тем более студентов-практикантов отправляли в Сибирь, на Дальний Восток и в
другие некурортные места. Впрочем, внештатники и практиканты не были в обиде.
Путь за границу был практически закрыт, но и по бескрайней
родине просто так путешествовать было сложно. Во-первых, дороговато, во-вторых,
попробуй-ка без командировочного удостоверения и без горкомовской брони
переночевать в гостинице где-нибудь в Новосибирске или Абакане. Не будет для
тебя места, спи, дружок, на вокзале или, в лучшем случае, в Доме колхозника,
где тебе дадут койку в комнате на тридцать человек без умывальника и с дощатым
общим сортиром в другом конце города.
Советская родина велика и многогранна. И в Сибири, и на
Дальнем Востоке много всего интересного, особенно если тебе около двадцати,
ездишь ты бесплатно, на полном гособеспечении. Суточных, двух рублей
шестидесяти копеек, вполне хватало на трехразовое питание, и с гостиницами
никаких проблем не было. Ты – представитель крупнейшего всесоюзного молодежного
журнала, органа ЦК ВЛКСМ. Ты – официальное лицо, и тебя встречают, селят,
кормят, возят.
Лена Полянская, Оля и Митя Синицыны сидели на лавочке у
аэропорта города Тюмени, курили, подставив лица жаркому сибирскому солнцу, и
обсуждали вопрос, подождать ли еще или отправляться в обком комсомола своим
ходом, на автобусе.
Обещанный обкомовский «газик» их не встретил. Они с тоской
смотрели на бесконечную очередь у автобусной остановки.
– А могут они вообще нас не встретить? – тревожно спросил
Митя. – Это же все-таки комсомол, а не партия, и потом, вы – практикантки, а я
совсем уж сбоку припеку, песенки пою.
– Не паникуй, – успокоила его Лена, – секретарша главного
при мне звонила в Тюмень, сказала, едут три сотрудника, без уточнений.
– А селить нас как будут? – не унимался Митя. – Вам-то
хорошо, вас поселят вместе в один номер, а меня к какому-нибудь соседу. Он
окажется алкоголиком, лунатиком или вообще маньяком.
– Ну ты и зануда, братец-кролик, – вздохнула Ольга.
