Эта Ларочка из квартиры напротив, маленькая пухленькая
брюнеточка, со вздернутым носиком и веселыми ямочками на щеках, давно вызывала
в Вениной душе странное, острое чувство, понять и определить которое он никак
не мог. Он встречал девушку каждый день. Они в одно время выходили из дома, он
в школу, она в техникум. Легко сбегая по скрипучей деревянной лестнице, она
мимоходом ласково трепала мальчика по щеке.
От нее пахло сладкими дешевыми духами, ее круглый, крашенный
яркой помадой ротик был всегда чуть приоткрыт, будто готов к радостной,
праздничной улыбке. Влажно поблескивали крупные белоснежные зубы, два передних
были чуть длинней остальных, и это делало круглое личико забавным и
трогательным.
Веня стоял и смотрел на два тела, ритмично подпрыгивающих на
кровати. Он видел их лица, на которых написано было мучительное блаженство,
видел закрытые глаза, чуть оскаленные рты.
Он не сразу понял, чем они занимаются. Сначала эти ритмичные
подпрыгивания вызвали в памяти другую картинку, двух совокупляющихся дворняжек
у помойки за школой. И только потом он понял, что его отец и хорошенькая
соседка заняты тем же самым.
Все матерные слова, все таинственные, жгуче-запретные
разговоры в школьном туалете, все анатомические рисунки на заборах и стенах
были об этом. Ради этого ярко красила губы и душилась сладкими духами
пухленькая соседка, и то же самое делали миллионы женщин на земле, об этом –
фильмы, книги, даже музыка. Герои из-за своей любви страдают, интригуют,
стреляются, сходят с ума. И ради чего? Ради таких вот безобразных ритмичных
подергиваний, ради этой вот мерзости?
И дети рождаются – тоже от этого, только от этого…
Но самым мерзким было внезапное напряжение в паху. Жаркая,
чуть покалывающая боль заполнила низ живота, Веня напрягся как струна. А через
минуту он почувствовал на своих трусах и брюках влажное, липкое пятно.
Он опомнился от отвращения к самому себе. Двое на кровати
были заняты своим делом и его не замечали. Все это продолжалось не больше пяти
минут, но Вене показалось – прошла вечность.
Стараясь не дышать, он ринулся к своей комнате, быстро и
бесшумно переоделся, аккуратно свернул свои замаранные брюки и трусы, запихнул
их под подушку.
Через пятнадцать минут он уже был в раздевалке школьного
физкультурного зала. Форму он не забыл и опоздал совсем немного – звонок уже
прозвенел, но одноклассники еще переодевались к уроку физкультуры.
…Заведующий отделом культуры Тобольского горкома ВЛКСМ
оторвал свои светлые, прозрачные глаза от бумаг, разложенных на столе, и
взглянул в окно. День бьи ясный, солнечный. Тронутые яркой желтизной листья
березы слегка касались оконного стекла, чуть подрагивали на теплом ветру.
Береза росла прямо под окном, она была очень старой. Толстый шершавый ствол
почернел, словно обуглился.
В городе Тобольске было много деревьев, и большинство домов
были деревянными, и заборы строили из толстых нетесаных бревен. Леса не жалели
– тайга кругом. Городской парк был густым, почти как тайга. Он начинался на
берегу Тобола, уходя вдаль, становился совсем дремучим. Днем – ни души, вечером
– ни одного фонаря.
– Вениамин, ты обедать пойдешь? – заглянув в кабинет,
спросила инструктор соседнего отдела Галя Малышева, молодая, но очень полная, с
тяжелой одышкой.
Он вздрогнул, будто застигнутый врасплох.
– А?.. Обедать?.. Нет, я попозже.
– Все работаешь, деловой ты наш, – усмехнулась Галя, –
смотри, отощаешь, никто замуж не возьмет. – Звонко рассмеявшись собственной
шутке, она прикрыла дверь кабинета снаружи, и он услышал, как ее тяжелые шаги в
туфлях на «платформе» удаляются по коридору.
«Действительно, надо пойти пообедать», – подумал он и
попытался вспомнить, когда ел в последний раз. Вероятно, вчера утром. Кусок уже
тогда не лез в горло, он ел через силу. Он знал, что в ближайшие дни если и
заставит себя проглотить какую-нибудь пищу, то это будет стоить ему
колоссальных усилий. Но иначе он упадет в обморок от голода. И от бессонницы.
В последнее время приступы участились. Раньше они случались
раз в году и длились не больше двух дней. Теперь это повторялось каждые три
месяца и длилось почти неделю. Он знал, дальше будет хуже.
Сначала накатывала тупая, безысходная тоска. Он старался
бороться, придумывал себе разные дела и развлечения, читал, ходил в кино. Все
было бесполезно. Тоска переходила в отчаяние, к горлу подступала острая жалость
к себе, маленькому послушному мальчику, которого никто не любит…
Раньше он приглушал отчаяние несколькими яркими картинками
прошлого. Он знал – корень его болезни там, в темном, ледяном отрочестве. Там
же и лекарство.
Пятнадцатилетний Веня никому не рассказал о том, что увидел
у себя дома, на родительской кровати. Но после того метельного февральского дня
он стал иначе смотреть на своих родителей и на себя самого. Теперь он точно
знал, что все врут.
Ему и прежде до отца дела не было, он привык воспринимать
его как бесплатное и бессмысленное приложение к сильной, властной и всеми
уважаемой матери. Но теперь растаяло как дым оправдание материнской жестокости.
Оно часто звучало из. уст отца: «Мама знает, как лучше. Мама
тебя очень любит и делает все для твоей пользы». И сам Веня повторял как заклинание:
«Это для моей пользы, чтобы я вырос сильным…»
Мать ни разу не пожалела сына, даже когда он болел, когда
разбивал локти и коленки. «Жалость унижает человека!» Она ни разу в жизни не
поцеловала его и не погладила по голове. Она хотела, чтобы ее сын, внук
легендарного красного командира, рос сильным, без всяких там сантиментов и
телячьих нежностей. Но теперь Веня знал – на самом деле она просто его не
любит.
Он понял; мать отвешивает ему пощечины, устраивает недельные
бойкоты, говорит своим спокойным ледяным голосом невыносимые для ребенка слова
только потому, что ей нравится быть главной, нравится унижать и мучить того,
кто слаб и беззащитен перед ней.
Но теперь он знал важную взрослую тайну, которая касалась
матери, причем не как партийного руководителя, не как кристальной коммунистки,
а как обычной женщины, не очень молодой, не очень привлекательной. Не поможет
никакой партком, никакая общественность. Здесь она беззащитна.
Теперь он мог в любой момент сделать ей больно. А в том, что
ей будет больно узнать о своем муже и молоденькой соседке, Веня не сомневался.
Но он молчал. Он бережно, трепетно нес в себе эту стыдную
взрослую тайну. С особым, мстительным удовольствием наблюдал он, как
молоденькая соседка почтительно здоровается с его уважаемой мамой, как та по
своей партийной привычке пожимает мягкую ручку пухленькой соперницы, даже не
подозревая, что это соперница, причем счастливая.
