И это упоминание о пытках покоробило. Неужели бы отдал родного брата?..
— Отдал бы, Ильюша… Если бы мог отдать, отдал бы. Но тварь раньше до него добралась. Сирота ты теперь.
Помолчал, позволяя осмыслить. А чего осмысливать? Все одно не оставили бы в живых.
— Если бы по-тихому, тогда… но, видишь ли, твой выплеск все слыхивали. Многие к подворью стянулись. А там стрельцы. Пришлось сказать, что батюшка твой смуту затеял. Сговорился с Гервишцами и Натош-Одинскими… Они ей давно поперек горла были, да…
— Смуту?
Отец и смута. Глупость какая. И никто в это не поверит. Определенно никто не поверит, но…
— Дело такое, Ильюша. — Бусины на четках замелькали быстро-быстро, отстукивая мгновенья прошлой своей жизни. — В смутьяны записали — это, конечно, нехорошо… это суд… и земли ваши…
Меньше всего Илья о землях думал.
— И пятно на тебе, но лучше пусть отца твоего смутьяном запомнят, чем тем, кто по глупости с темными силами связался. Сам знаешь, что закон про таких говорит.
Илья знал.
Выжигать.
Костры и железо каленое. И семя зловредное выкорчевывать.
— Ты ведь тоже коснулся той книги. И начнись разбирательство, тебя не пощадили бы… Из благих ли побуждений, из глупости или просто случайно, но ты открыл ее. Читал. И провел обряд.
Илья опустил голову.
И пол ушел из-под ног…
Память. Ее почти уже не осталось. Мягкая ветошь, которую пихала нянька в купленные на вырост сапоги. Пуховое одеяло, которым Илья накрывается с головой, мечтая об одном — раствориться в этой душной темноте. И еще немного — стыд, заставляющий дышать.
Трусость.
Был бы храбрым, нашел бы способ прервать никчемную свою жизнь.
— Ты не дури! — Одеяло слетает, сдернутое сильной рукой дяди Миши. — Ишь, вздумалось…
— Я виноват…
— В чем, бестолочь? В том, что твой отец завязался с силами, с которыми справиться не сумел? Или в том, что пытался спасти близкого человека?
— Но…
Глаза слезятся.
И белизна потолка причиняет боль.
— Вставай! — Дядька Миша за плечо стаскивает Илью на пол. — Вставай и подбери сопли. Потом себя жалеть станешь.
— Я не могу.
— Можешь. В первый день поднялся ведь, а теперь…
— Плохо мне.
Тело не слушается, и Илья возится на полу, что таракан. Встать надо, хотя бы чтоб в дядькины глаза посмотреть, а то перед носом лишь сапоги его с заломами.
— Всем плохо бывает. Думаешь, мне хорошо? Я за тебя ей обещался…
— Это она. — Илье удается вцепиться в край кровати. — Это ее книга… отец говорил, что ее…
— Может, и так. — Дядька лишь наблюдает за его мучениями, не делая попытки помочь. Да и не принял бы Илья его помощь. Гордость — единственное, что у него осталось. А еще чувство вины.
Надо было уйти.
Позвать кого… Хотя бы его вот… Дядька Михайло никогда не отказывал в помощи. И маг он… целый ректор. Неужели не сумел бы?.. Ведь говорит, что сумел… и тогда все иначе было бы.
Дух вернулся б в тюрьму свою.
Мама.
Сестры.
Отец. Дядька Михайло нашел бы способ вразумить отца. И тогда… тогда не объявляли бы его смутьяном. Не палили бы подворье, пытаясь скрыть смерть всех, кому судьба выпала в тот день остаться. И сам Илья, и его судьба иначе повернулась бы.
— Вставай-вставай! — Дядька в креслице свое сел и четки достал. — И слушай, глядишь, услышан будешь. От чувства вины я тебя не избавлю. Это, дорогой, твое дело. И твоя совесть. Научись с нею ладить. Сестры твои живы, и она за ними приглядит. Не даст разгуляться…
— А я?
— А что ты? Ты живой. Целый. А что слабость, так пройдет… Конечно, теперь ты у нас сын смутьяна, но, знаешь, даже странно, что она тебя пощадила. Бояр забоялась, что ли? Все ж наследник, и прямой. У нашего, сам знаешь, с этим делом туго. И пусть говорит она, будто бы жив сын его, да… если и жив, то кто знает, что завтра случится? Ты ей нужен. Каждый день справляется. И гневаться изволит крепко на твою блажь. Не заставляй ее саму…
— Это ее книга! Ты не слышишь?!
— Слышу, дорогой племянник, еще как слышу. И говорю, что, может, оно и так, да только поди докажи. Подворье моего братца тьмою пропахло. Кровью пропиталось. Там и без всякой магии понятно было, что хозяева не Божинин храм возводили. А она… вот выйдешь ты завтра из палат этих и станешь говорить глупости. Думаешь, послушают? Были бы у тебя доказательства, многие б обрадовались. Это ж какой предлог, чтоб ее сместить… И царицы Правде подсудны. А вот без доказательств получается, что ты, Ильюша, по злобе душевной на спасительницу и заступницу свою клевещешь.
Память рассыпалась.
И я вновь стала собой.
Сидим. Молчим.
А чего сказать? Что если б Ильюшка не сглупил тогда, все б иначе повернулось? И бабка моя… Нет, бабка сказывала, что знал бы наперед, где упадешь, соломки кинул бы.
Да и неужто я сама, случись с моими беда такая, упустила б шанс?
Знаю ответ.
— Теперь понимаешь, что с ними надо осторожней быть. — Илья вытянул дрожащую руку над свечой. — Несколько лет… за ними наблюдали пристально. Люди приставлены были. В покоях — амулеты, и проверяли постоянно… Ничего не находили.
Может, и так, только девки, к сестрицам Ильюшкиным поставленные, бледны да пужливы сделались, хотя всего-то два денечка при боярыньках пробыли.
— И если так, то у меня получилось? — Он улыбнулся виноватой кривой улыбкой. — Я себя убеждаю, что получилось, что не могло не получиться, потому как тогда выходит, что все зря, что я…
Я Ильюшку по руке погладила. Утешить бы, да со словами я не больно управляюсь. Не найду таких, которые взаправду утешат, а то еще и глупость какую ляпну. У него ж душа обесшкурена, такую тронь — и закровит.
— Тогда почему я их боюсь? Он еще тогда сказал, что теперь я в ответе, если не хочу отослать… что она их держит ради меня… чтобы привязать покрепче. Куда уж крепче? А еще капитал политический…
Я кивнула важно.
Про капиталы всяческие мне Люциана Береславовна расповедывала давече — что про те, которые в крынках хранят, на заднем дворе оные крынки прикопавши, что про иного всякого свойства. И тогда было удивительно, как это голова моя капиталом служить способная. Одно дело, когда голову этую из золота отльют аль из серебра, и другое, когда на плечах она и знаниями набитая.
Сестрицы ж Ильюшкины тоже товар.
Вот, замуж отдать можно, милость кому оказавши. Хотя, на этих невестушек поглядевши, жалею я женихов их, потому как с такой милости и окочуриться недолго.
