Она облизнулась.
— А тебе я, пожалуй, погадаю. Присядь.
И Кирей против воли — тело больше не подчинялось ему — опустился на подушки. Тварь же поднялась одним тягучим движением, отбросила светлые волосы, изогнулась, томно потягиваясь, и блюдо с шафраном подвинула.
— Дунь, — велела она.
И Кирей дунул.
Душистое облако поднялось, забивая нос. А когда опустилось — он с трудом не расчихался, — тварь отобрала блюдо.
— Ждет тебя… ждет тебя смерть скорая… а потом дорога дальняя. — Она сморщила носик. — Ничего-то интересного… я большего ждала, а ты скучный, если разобраться… что ж, ступай себе. И помни мою доброту.
На мертвецов слеталось воронье. Вот ведь… а говорят, что птица дневная… или, может, луна нынешняя высоко взошла, свету изрядно давала.
Кирей дошел до края поляны.
Остановился.
Кто ему они?
Те, кого он бы убил в честном бою или, как знать — воинская удача хитра, — сам бы полег. И вряд ли удостоен был бы почестей… скорей уж голову б отрубили, погрузили в стазис — все доказательство воли исполненной, да и отвезли бы кагану последним приветом от старшего ненужного сына.
И значит, не ему беспокоиться что о воронье, что об иных падальщиках, которые появятся к рассвету, а может, и того раньше.
Тварь вышла из шатра.
Нагая. Нечеловечески прекрасная. Манящая… если остановиться… если вернуться… смерть? Смерть не страшна… дорога? Никуда не денется она, Киреева дорога… и, значит, чего ради спешить? К кому? К той ли, которой в любви клялся?
Клятвы — слова.
Прах на крыльях времени. Пролетят дни, пронесутся месяцы, годы в прошлое сгинут, и что останется от нерушимых клятв?
— Прекрати. — Кирей развел руки, и на ладонях поднялось пламя. Оно легко стекло наземь, но не погасло, коснувшись жирной земли, растеклось по ней полупрозрачной зыбкой лужицей. Добралось до мертвеца, вцепилось в пальцы его…
— Я же ничего не делаю. — В сумраке ее кожа словно светилась. — Я лишь позволяю твоим желаниям быть услышанными… люди так смешны… прячут желания внутри себя…
Она прижала раскрытую ладонь к груди.
— Растят чудовищ, а вырастив, удивляются, как же так вышло… или уходи, сын степей, или оставайся, но, решив единожды, не жалей о своем решении.
Она больше не была тварью, как не была человеком.
Кем?
Кем-то несоизмеримо древним, против кого Кирей с его силой — пыль на ладони. Дунет, плюнет и забудет, как звали…
— Испугался?
— Нет.
— Зря. — Она провела пальцем по своим губам. — Страх порой на пользу… а с другой стороны… хочешь, я подарю тебе силу?
— Подаришь? — Кирей в этакое добро не верил.
— Подарю. Ничего не попрошу взамен.
Он покачал головой.
— Отчего же? — Она переступила через тонкий ручеек огня, который дополз до шатра и теперь осторожно, крадучись, пытался вскарабкаться по расшитому пологу. — Сила тебе пригодится… конечно, ты решил убежать, но бегать противно самой твоей натуре… да и скрываться до конца жизни. Гадать, не узнал ли кто правды… и вдруг да однажды придут… и за тобой, и за твоими детьми… и за женой, которую ты, выходит, любишь.
— Выходит, люблю. — Кирей позволил огню набраться силы. И он, растекаясь по поляне, то тут, то там раскрывал рыжие венчики цветов. Будто маки в степи.
— Жаль будет, если она погибнет.
— Все мы смертны.
— О да… теперь ей кажется все это замечательной идеей… сбежать от своего прошлого, от твоего… начать жить с нового листа… только на деле это не так легко, как вам кажется… и силы пригодятся тебе… бежать не будет нужды. Ты вернешься в степь, и степь тебе покорится. Сотни и тысячи. Ты сотрешь с лица земли тех, кто позволит проявить хоть тень недовольства.
— Заманчиво.
— И коль пожелаешь, завоюешь весь мир.
Огонь поднялся стеной.
Загудел обиженно… он ведь уже говорил… он ведь тоже предлагал и силу, каковой ни у одного живого существа не было, и власть, и богатства земные…
В том и дело, что было это. А одного разу прошедши дорогой, второй ступать легче.
— Нет. Извини.
Пламя поднялось до небес.
Еще немного, и прахом станут тела, а с ними — и трава, и дерева, которых коснулся жар, сгинет шатер… и лишь упрямое железо до последнего будет держаться, но все одно не выдержит, потечет маслом да на землю… и только ей, нелюди, огонь не причинит вреда.
— Проводить тебя, что ли? — спросила боярыня, и вновь она выглядела более человеком, хотя и не лишенным особой магической притягательности.
— Не надо. Иди по своим делам.
Она не стала возражать.
К счастью.
До заклятого места Кирей добрался быстро, даром что луна дороженьку светила, а метка, не им ставленная, горела, что пламень на вершине маяка. Поляна, если разобраться, обыкновенная самая. Ельник справа. Ельник слева. Дерева старые, матерые, юбки колючие расправили, смыкаясь стеной. Ни дать ни взять — боярыни в царицыном окружении…
Ее уже не стало, он это чуял, и странное дело, зная если не все, то многое, все одно испытывал необъяснимую тоску. Того и гляди, разрыдается, горю волю давая.
Нельзя.
— Эй, есть тут кто? — крикнул Кирей, остановившись на краю поляны. — Если есть, выходите…
Камни.
Вот что необычного. Огромные, будто еще цмоком принесенные из-за края мира с землицей, из которой после мир-каравай лепили, они стояли молчаливыми стражами. И чудилось в обманчивом лунном свете, будто бы у камней этих лица есть.
Старец с брюзгливо поджатыми губами взирает на Кирея.
Или вот дева… нет, хватит с него сегодня дев.
Воин хмурый… мерещится, он даже потрогал ближайший камень, убеждаясь, что нет никакого рукотворного лица, но лишь воображение его собственное подводит.
— Пришел? — Лойко выступил из-за громадины. — Лопату принес?
— Лопаты, от извини, не нашлось… здравствуй, Зослава…
Я сидела.
И сидела.
И от ждала, когда меня спасать придут. В сказке ж как? Колдун злокозненный деву уволокает за моря-окияны, в замки превысокие, в горы с ущельями, чрез которые не всяка птица перелетит, а возлюбленный ейный, когда боярин молодой, а когда вовсе вдовий сын, спасать кидается. И переплывает моря, лезет на горы, а ущелья на цмоковых крыльях перелетает. Главное, что добирается до замка черного да и вызывает колдуна на честный бой.
Или не честный.
Бывали и такие молодцы в сказках, которые биться не лезли, но девицу-красавицу умыкали. Я сидела. Бой там или умыкание, но все пора…
