Он отвернулся от костей.
— Вот… я и не помню, каким был… странно так глядеть на себя.
Дитя горькое.
И нетленное… будто только-только отлетела душа, будто и не лежало тело в земле годами, будто… я глядела на мальчика, который лежал, свернувшись калачиком. Бледненький. Беленький.
Мертвый.
Давно уж мертвый, а все одно горько. И горечь этая в горле комом стоит.
За что его?
За что других? Всех, кто помер… я многих и не знала… а Кирей молчит. Глядит и молчит. И лицо такое… посеревшее, острое. Глаза темны… а я, опустившись на колени, провела ладонью по мягоньким волосам. Все мнилось, сейчас от очнется, откроет глаза, глянет и рассмеется легким детским смехом: мол, поверила, глупая Зослава, что я и вправду помер? А я живой…
— Пора. — Лойко сел рядом. И руку протянул: — Исполнишь свое обещание?
Я кивнула.
И ради него.
И ради от этого дитяти, которому давно бы покой сыскать. Глядишь, наконец исполнится предначертанное, и отлетит душенька Лойко, жизнью посмертной истомленная, в Божинины чертоги. А там… будут ли его судить?
Не ведаю.
Коль жива останусь, то помолюсь, потому как… просто помолюсь… пусть будет милосердна к нему Божиня, да и ко всем нам.
Я руку протянула.
И с рукой переплела. Глянула на Кирея, который вздохнул.
— Может, встанете, а то как-то оно…
Лойко поднялся и мне помог.
А солнце-то выползло, расцветило небосвод что ружовым, что золотым… красота… и от этое красоты душа обмирала. Я ж глядела и думала… об чем думала? Обо всем и сразу.
О драконе, который во времена незапамятные с драконоборцем повстречался на погибель свою.
О лесе, что принял смерть, и кровь, и магию предтечного зверя.
О людях, в лесу поселившихся.
О прошлом и о нынешнем.
Голос Киреев читал молитву, да только слова ее ускользали…
— Согласна ли ты, Зослава, внучка Берендеева, доброю волей и по своему почину взять того, кого именуют Лойко, сыном… — тут Кирей запнулся.
— Игоря Жученя, — скупо молвил Лойко. — Другого отца мне не надобно.
— Игоря Жученя в мужья…
— Согласна.
— Согласен ли ты…
— Согласен.
Слова — это не всегда слова, особливо когда говорятся они в таком месте и пред зверем, в коем, не глядючи на годы минувшие, мерещится мне искра жизни.
Он смеется над нашими детскими хитростями.
Он…
Клинок вспорол кожу на ладони, и я поморщилась: больно. От случалось мне и пальцы резать, и масло как-то горячее прям на руку вывернула, а все одно та боль иного свойства была. Ныне будто потянули из меня силу.
— Нет, Зослава. — Лойко своей рукой мою сдавил, и кровь смешалась с кровью. — Теперь ты должна.
— Я…
Я ведаю, что мне сделать надобно, только не могу.
От не могу, и все!
— Надо, Зослава. Пожалуйста… я… доброю волей отдаю тебе… силу… — Голос его был тягуч, что старый мед. А сила горька. И я захлебывалась этою горечью, но брала и брала… брала, и… и силы у него было столько, что я поняла: еще немного, и сотрет она меня.
— Выпускай, Зослава! — крикнул кто-то.
Кирей?
Кирей… выпускать… не уйти… не потерять контроль… сила темна, что вода в омуте… и душит, и давит, чужая, клятая…
— Зослава!
Я и имя свое почти что утратила… ничего, справлюсь… я сильная, сдюжу… сдюжу… и силу эту, которая из многих жизней сплетенная, одолею… и чую, что горечь невыносимою становится. Как быть?
Отдать.
Кому?
Я обвела поляну полуслепым взглядом.
Тело… человеческое и слабое… нет, не годится… надо иное… иное надо… колокола гудели в голове, что набат. Сила, сила… прибывала… сколько ж ее в нем? Бездонный, что озеро… а я дура, если согласилась, дура… и все ж она сама выход нашла, потекла тонким ручьем, поплыла да в пятно слепое, которое аккурат посеред поляны виднелось.
Сначала каплей.
Ручейком. Ручьями. Рекой полноводною. Морем-окияном… и я в этом море-окияне была щепкой… и когда сила схлынула, я осталась.
— Ты как? — Лойко никуда не делся, он стоял, держал меня за плечи. — Присядь. И дыши, Зослава, главное, когда живой, не забывать дышать. Через нос. Давай на раз-два-три…
Дышу.
От и вправду забыла почти, как это деется, и с того в грудях будто костер развели. А дышать-то… надо дышать… как? Обыкновенно, как люди живые сие делают. А я живая. Замерзла вот только, будто не лето на дворе, а самая лютая зима… пальцев не чую, да и вообще себя не чую. Но дышу.
На раз и два.
И на три дышу.
И сажуся рядом с Лойко. Коль он тут, муж мой ныне законный пред ликом Божининым, то выходит, что не получилось у нас? Или…
— Да уж, Зослава, — Кирей свою флягу сунул, — с тобой не угадаешь… ты свои-то силы зачем выплеснула?
Ага, а у меня было когда разбираться, где этие силы мои, а где, стало быть, заемные?
— Ничего, восстановишься.
Пью от его настой на перваче, а будто воду глытаю.
— Хватит. А то сопьешься еще. — Кирей флягу отобрал. — Посиди. Отойди… и…
— А… — Я только рот раззявила, чтоб спросить, чего ж у нас вышло-то? Да из горла сип вырвался.
— Ну… поженить вас получилось. Силу свою он тебе добровольно отдал, по праву древнему, как той, с которой кровью связан. — Кирей понял меня верно. — Так что должно получиться… теперь осталась мелочь. Лойко, ты тут лучше посиди, а то все ж…
Лойко кивнул.
А вот он не переменился.
Почти.
Побелел.
И будто прозрачен сделался. Руки от холодные…
— Скоро, — он улыбнулся, — я уйду. Будешь скучать?
— Буду, — вздохнула я.
А что ему было сказать? Что он чудище клятое, многих погубившее? Так не своею волею… и да, так и не поверила я… до конца не поверила… а он сидит от, гладит косу мою одною рукой. Другой — травинки перебирает… на Кирея не смотрит.
Тот же, до центру поляны добравшись, встал. Руки развел, будто небо обнять желаючи, да и вспыхнул. Пламя рыжее на ладонях появилось, растеклось по рукам, венцом предивным на голову село, а после, комом слепленное, полетело на поляну. И полыхнули что кости древние, что черепки… занялась трава, запахло паленым, мерзко так, будто кто тряпье древнее жег.
А тело от Лойково не спешило заниматься.
