Он…
Он вытер вспотевшие ладони о штаны.
— Я пойду, — сказал тихо.
— Сдурел?! — Евстя вцепился в плечи. — Куда ты пойдешь?
— К нему. — Емелька мягко выскользнул из рук. — Он меня ждет.
— Ты… ты…
Дракон улыбался.
Он знал, что Емельян все понял верно.
— Он тебя сожрет! Да скажите вы ему…
— Сожрет, — подтвердил Егор, пусть и с неохотой. — Он… не только тебя, всех нас сожрет.
— Нет. — Емелька не знал, как объяснить то, что чувствовал, что знал. Откуда? Да какая разница, знал, и все, и знание это толкало вперед, за ограду. — Я должен… понимаете? Должен… это будет правильно.
Он нашел взглядом Фрола Аксютовича, и тот кивнул: он понимал, что есть долг.
— Так надо, — повторил Емельян, отступая к воротам.
Больше удерживать не стали.
К счастью.
Он бы… он бы справился, он бы не позволил себя остановить, но вдруг да дракон решил бы, что Емельян сомневается? Нет, он и вправду сомневается, внутри трясется листом осиновым, но идет. Ступает по сухой земле — и поверить сложно, что еще недавно здесь разливалась вода… трава прахом осыпается, а дракон все ближе.
И ближе.
И…
Он красив.
Почему в тех книгах не писали, до чего драконы красивы? Этот будто из золотого стекла выплавлен… такое Емелька только в палатах царских видывал, на окнах узорчатых… и то там стекла этого были махонькие кусочки, а тут… переливается на солнце… морда узкая, длинная… глаза желты, и в них столько боли, что тянет взгляд отвести.
Спрятаться.
Но Емелька не станет. Если у него судьба такая…
Он протянул руку и сказал:
— Здравствуй. Я не знаю, как тебя звать…
Дракон дохнул.
Не огнем, не жаром, но… горячим ветром обняло и закружило, едва не сбило с ног. И Емелька побежал бы, пожалуй, если бы ноги его послушались. А раз не слушались, то он и остался.
— Меня Емельяном нарекли… хотя нет, вру… это другое имя, дареное, а звать меня Нежелан… мамка моя не больно-то желала, чтоб я появлялся. А я вот…
Дракон наклонил голову.
Слушает.
— Я знаю, что ты пришел за мной, но не понимаю зачем… ты скажи, и я сделаю, что ты хочешь.
Емельян замолчал, не зная, что еще сказать. Понимает ли его дракон? Или он так… примеряется? Жрать станет? Хорошо бы целиком проглотил, у него вон пасть такая, что и тур поместится, Емелька ему вовсе на один зуб…
Дракон тихонько вздохнул.
И голову вытянул.
Глаза его — каменья драгоценные, бурштыны, которые еще слезами моря именуют. И в них надобно глядеться, что в омуты… драконы разговаривают глазами, это если с людьми. Меж собой-то иначе, но их языка Емельян не поймет.
Никто не поймет.
А с людьми… не так много их было, тех, кто смел заглянуть дракону в глаза. И выдержать взгляд. И главное, услышать… люди слышат то, чего желают.
Емельян вот…
Он слушал рассказ дракона, который был краток и ярок.
И молчал.
И… и когда молчание стало тягостно для всех, сказал:
— Хорошо. Я пойду с тобой. Если моей силы хватит, чтобы источник ожил, я ее отдам. Мне не жаль.
С тихим шелестом развернулось крыло, и дракон заворчал. Ворчание это и удивление, и недоверие заставили Емельяна улыбнуться:
— Мне действительно не жаль… вы не должны были уходить из мира. Это было… неправильно.
Он коснулся крыла, которое пусть и полупрозрачное, но было мягко и тепло.
Магия.
Как она есть.
Воплощенная.
Живая.
Наделенная разумом и волей. И стыдно, что люди в глупости своей обездолили мир.
— Я отдам тебе силу, а ты… — Емельян все ж медлил. — Ты научишь драконов разговаривать с людьми… это тоже будет правильно.
И дракон кивнул.
Он был согласен.
А взобраться на спину оказалось не так и сложно… Емельян вцепился в костяной выступ на хребте. И дракон поднялся в воздух. Он взмахнул крылами, и воздух стал густым, плотным.
Горячим.
А земля внизу — крохотной и будто из цветных лоскутов сшитой…
Мы поспели аккурат, чтоб узреть дракона, который поднялся по-над землею, унося на спине своей человека… куды понес?
Мыслю, к той горе, которую я видела.
Для чего?
А кто ж его, змеюку, ведает? Авось не сожрет…
— Здесь. — Лойко остановился перед деревней. — Ты иди… тут уже почти никого не осталось, а кто и остался, с ними легко справишься, если сунутся, а я… я должен… сделать кое-что.
Он вдруг поцеловал меня в лоб.
— Бывай, Зослава… может, если бы я остался жив…
Все было б иначе…
Если бы…
Я не стала спрашивать, куда он идет и зачем. И вслед не глядела. А что слезы на глаза, так это от ветру и треволнений… волнениев ныне множество было, этак и поседеть недалече… но седеть я погожу, у меня тоже дело есть.
И, подхвативши юбки свои, я кинулась туда, где меня ждали.
Бегла… ну хорошо бегла, спасибо Архипу Полуэктовичу, научилась.
Добегла.
Почти.
— Зослава! — Арей меня на руки подхватил, закружил. — Живая? Прости дурака… я не думал, что так выйдет… не хотел.
От него пахло тиною и еще огнем, и уж не ведаю, как одно с другим роднилось, и почему засмеялась я, и… и просто было хорошо.
Так хорошо, что когда небо крутанулось, а солнце спелым яблоком в руки кинулось, я только и успела, что подхватить его. Тяжелое…
Он знал, что время почти вышло.
Он сделал все… почти все… оставалось немногое, но силы уходили… и холод подступал. Он помнил этот мертвенный холод, который сковывал тело, и это тело становилось чужим.
Помнил и больше не боялся.
Разве что не успеть.
— Я пришел, — сказал он болотам, и те вздохнули. Они, ощутив на себе драконье дыхание, опасались злить того, кто тоже не был человеком. — Я пришел доброй волей…
Болота молчали.
— И готов отдать себя… во искупление давнего договора. Книга… книга вернется сама, если я пришел. А я пришел. Доброй волей.
Он выдохнул.
И ступил на зеленый ковер.
Разомкнулась трясина. Приняла… и, приняв, подарила смерть… эта была не страшней предыдущих.
