После-то мне Арей сказал, что чувств я лишилась от магического истощения. Ну и от волнения, конечно. А Еська расповедал, как Арей меня на руках нес, бегмя бег, боялся, что не успеет. Порешил, будто меня прокляли или еще чего страшного утворилось…
Нас с Люцианой Береславовной рядышком положили, на солнышке, стало быть. Укрыли, чем пришлось. Ей-то тяжелей было, из ней-то к тому времени почитай вся кровь вытекла, уж чудом не померла. Думаю, она Фрола Аксютовича забоялась, который подле нас сидел до того грозный, что сама Морана не подступилась б.
Но об том мне тоже Еська сказал.
И женка его, притихшая, прибитая будто… а Елисеева девка так ничего не сказала, она в одеялы закуталась так, что только нос виден был, да из одеялов этих зыркала сердито. Не девка — сычиха.
Не мое то дело.
Мысли в голове мешаные.
Знать, долгехонько я без чувствов пролежала, если пропустила все.
И стрельцов, которые вошли в деревню аккурат после полудня, Архипом Полуэктовичем приведенные…
И саму деревню, вставшую из болот. Еська-то про энто знатно сказывал. Мол, грянул гром небесный. Солнце заволокло тьмою, а после расступилась трясина, и из ней восстала проклятая деревня, как была, с людями…
А Евстя мрачно добавил, что не было ни грому, ни тьмы, и трясина не расступалась, просто вдруг возникла деревня, которой не было. И люди. А люди те, на колени павши, молились, и так громко, что всякое воронье и живность иную распужали. Еська ж ему ответствовал, что гром и темень — для драматизму, а Евстя глухая душа, коль прекрасного не разумеет, и рассказывает он скучно.
На деревню я б глянула, да кто ж меня пустил бы?
Стрельцы стали за околицею, растянулись цепью, чтоб, значится, проверять. А чего проверять — не сказали, только старшой их, дядька в летах, хмурый да с усами повислыми, которые его на рыбу-сома похожими делали, молвил:
— Не положено.
Чего ж не положено и кем не положено, того уточняти не стал. Брови только свел над переносицею и пальцем погрозил. Дескать, нечего всяким шляться. А что я не шляюсь, что мне на людей поглядеть надобно да покаяться перед старухой — не нашла я книгу ейную, — так того не объяснишь.
Стрельцы-то округу мелкой гребенкой прошли.
И Архип Полуэктович с ними.
И Фрол Аксютович.
И иные магики, из Акадэмии присланные… уж не знаю, кого они в тех лесах искали-выискивали, да Арей, которого с собой взяли, сказывал, что азар нашли. Мертвых всех. Порубленных. И будто бы они сами друг друга порубали, а с чего — непонятно.
Поляну развороченную, где мы обряд проводили, тоже сыскали.
И камни.
Нежить, которой осталось немного, а после их походу то и того меньше.
Люциану Береславовну, что живая осталась, но отчего-то этому вовсе не была рада.
Мы стояли.
Меняли день за днем… и стрельцы, которые нам помочь отправлялись, глядели так, с упреком, будто бы мы виноватые, что живыми остались. Небось когда б померли, то всех бы с почестями похоронили.
Знакомо.
До того знакомо, что аж зубы жмет.
На семый день явился Архип Полуэктович и, глянувши на меня нечеловеческими глазами, сказал:
— Царь сменился.
Правда, может, не мне он говорил, но Люциане Береславовне. Только я не утерпела:
— И кто?
— А кто ж его знает… говорят, Божини самой избранник… и в жены царевну взял.
— Какую?
— Такую, которую все тут царевичем полагали. Законную, стало быть, наследницу. И правят они волей Божини на радость людям.
Я роту только раскрыла.
И прикрыла.
Пущай себе правят.
— А… царица? — только и сумела, что спросить.
— Сказывают, зело по супругу горевала и с того в могилу сошла. — Архип Полуэктович наклонил голову. — Мне куда как интересней, что нам делать…
— Хоронить. — Люциана Береславовна глаза смежила. От она-то больше мертвою была, чем живою. — С мертвых спрос невелик… не мы, так другие…
— Согласен…
Почесал голову и поинтересовался:
— Зослава… ты на похороны придешь-то?
— Приду.
Точней, Арей принесет… а то ж и вправду, попрощаться надо по-людски. Хотя… ничего-то тут людского нету, не осталось.
— Не грустите. — Люциана Береславовна сумела ко мне повернуться. От уж и правду, иные покойники покрасивше будут. — Бывает, что после смерти самая жизнь начинается…
ЭПИЛОГ
Емельян плохо запомнил полет над морем, которое сверху гляделось этаким стеклянным, ровным. И эту стеклянную синеву нарушала робкая зелень далекого берега. То есть по первости берег этот был далек, а после стал вдруг и близок.
Остров.
Не сказать, чтоб велик, но и не мал. Разлился кляксой темною на волнах, и те ярятся, бьются о высокие камни, рассыпаются пеной да пылью водяною. Красота.
Дракон сделал над островом круг.
Он, привыкший уже к наезднику-человеку, будто показать желал… что ж, показать было что. Зелень-оправа, из которой поднимался алый камень горы. В разверзстой пасти ее кипело… кипела… кровь земли? Вот она, значится, какая.
Опустившись на широкий уступ, дракон наклонил шею и крыло расправил, позволяя Емельке спуститься. И когда человек на уступ ступил, дракон оное крыло выставил меж Емелькой и разверзстою пропастью.
— Спасибо. — Ноги затекли.
Да и… лететь только поначалу было интересно, потом уж Емелька и замерз, и устал, и тело онемело. Он присел.
Поднялся.
Помахал руками, как Архип Полуэктович учил.
Прислушался.
— Они живы, — сказал Емелька, хотя дракон и без него знал, но молчание утомляло. Емелька прежде и не думал, что ему так важно — говорить.
Хоть с кем.
Пусть и с драконом.
— Они там, да? Мне надо спуститься? Хорошо…
Над огненной горой воздух дрожал от жара. И если подойти ближе, Емельян вспыхнет, но… ему ли бояться огня? Он огляделся.
— Здесь.
Тропа-нить обвивала жерло вулкана, уходя в глубокую трещину. Дракон качнул головой. Значит, там… Емелька решился. Он шел медленно, не потому, что боялся: обидно было бы соскользнуть с тропы в огненное варево, что кипело внутри горы. Он ведь почти дошел.
Почти сделал.
Почти понял, для чего Божиня в милости своей сохранила ему, недостойному, жизнь… конечно… не ради царства… царство будет и без Емельки стоять…
