— И кричишь… и не замечаешь…
— Ты уж определись, — хмыкнул он, — или кричу, или не замечаю.
Любляна губки поджала. Побледнела. И губу отставила, обиду выражая. Затрепетали ресницы, но к этим слезам Арей привык. Душою очерствел он, что ли? И Любляна поняла. А может, не она, но тварь, в ней сидящая, почуяла, что не будет поживы.
И если так, то зачем тратиться.
Любляна подошла к ведру, зачерпнула водицы ковшом и Арею поднесла:
— Испей. Полегчает. Батюшка наш, когда перебрать случалось, говаривал, что ничего нет лучше водицы колодезной.
И пить вдруг захотелось так, что зубы заломило. Только желание это было не его, не Ареево. И жемчужина в руке холодом опалила, упреждая о том.
— Спасибо, — сказал Арей не невестушке, которая на него глядела, что голодный на пряник, но соннице. За такое и силой поделиться не жаль, тем паче что сила вернется.
— Не за что… я готова о тебе заботиться.
Арей жемчужину в кошель опустил.
А ковшик с водицей на стол поставил. Подумал, что стоило бы вовсе вылить и ковшик, и ведро, из которого эту воду брали, но не стал.
— Послушай, Любляна…
Она вновь на лавку села, рученьки сложила, глядит… вот нехорошо так глядит, вроде и спокойно, а чуется за этим спокойствием гнев, который скрывают, да только сил нет вовсе упрятать.
— Не мила тебе, — усмехнулась она. — Ничего не говори. Не мила. И знаю, что девке этой обещался. Что ты в ней нашел? Ладно братец мой… его всегда отличала любовь к таким вот…
Она хлопнула себя по бокам.
— Чтобы тела побольше… сиськи…
— Прекрати.
Арей потер глаза.
— Не хочу. — Любляна глядела прямо, и теперь гнев ее, старый, что гной в ране, чувствовался. — Почему я должна прекращать? Почему я должна молчать? Смиряться? Позволять всем вокруг решать, что для меня лучше будет? Там, в тереме царском, кланяться беспрестанно, благодарить за милость, хотя какая это милость… жить, не зная, позволено ли тебе будет следующий рассвет увидеть.
— Рассвет? Или закат тебе милей?
Любляна оскалилась улыбкой. И черты лица ее исказились, почудилось, выглянуло из нее нечто… нечеловеческого свойства явно.
— Доложила? Или Ильюшка, братец наш разлюбезный? И теперь ты думаешь, что я — не человек, а тварь неведомая, в человеческом теле обосновавшаяся?
Арей сел за стол.
И руки на стол положил. Раскрыл ладони, чтоб видела она, что не станет чаровать. Раз уж выпало беседовать, то Арей побеседует. Глядишь, и договорится до чего-нибудь.
— Никто не знает, как было.
— Так расскажи.
— Тебе?
— А хоть бы и мне, — сказал он, разглядывая невестушку иным взглядом. Смешно было думать, что прочие не глядели. Глядели. И взглядом. И камнем. И словом Божининым. Но не выглядели, иначе б… или… если б и выглядели, если б сочла царица, что надобно ей нелюдь в тереме, то и нелюдь пригрели б.
— Что, понимаешь? — Любляна голову набок склонила. — Она больше не кажется доброй и милосердной?
— Добрых и милосердных царей не бывает. Как и цариц.
— Хорошо, что ты это понял. А говорить… почему б и нет… да, я тебе неправду сказала… верней, не всю правду сказала… понадеялась, глупая, что ты мне поможешь… что вытащишь… я ж не знала, что эта девка тебе взаправду дорога. Скажи, случится с ней что, горевать сильно будешь?
— Голову тебе сверну.
— Не пугай. — Любляна пальчиком по щечке провела, а по следу алому, пальчиком этим оставленному, и слезинка скользнула хрустальная. — Всяк желает бедную девушку застращать… некому заступиться, некому…
— Или говори, или уходи.
Она слезинку смахнула.
— Первый год при нас жрец находился неотлучно. И пяток старух, которых блаженными почитают. Как по мне, обыкновенные, просто умом двинулись… ты не знаешь, каково это… Одна постоянно бормочет. Другая песни поет. Все воняют, потому что мыться — святость смывать. И молишься, молишься, а им все мало, все поверить не способны, что нет от нас с сестрицею вреда… а главное, случится в тереме беда какая… не важно, к слову, хоть чирь на заднице, а все мы виноваты.
— Жалуешься?
Арей все же флягу отыскал среди вещей. И, воды на полотенце плеснув, отер лицо. Полегчало.
— Брат твой где?
— Я ему не сторож… пришла, тут никого нет уже… только ты вот спишь сном беспробудным. Я тебя уже и звала, и за плечо трясла, а ты никак… вот и решила посидеть, поглядеть, что за беда… вдруг бы тебе помощь понадобилась.
Ишь, заботливая какая.
А все одно странно, что и Лойко, и Илья ушли, никому и слова не сказавши.
— Отец хотел, чтобы мы стали сильней… он знал, что она не оставит нас в покое. Как же, царская кровь, благословенная… проклятая, как по мне. — Любляна пальцами по косе провела, распуская. — Я бы отказалась, если б можно было… но кто ж меня спрашивал, где родиться?
— Опять жалуешься.
— Привычка. — Она не смутилась. — Я не нелюдь, Арей. Я просто не совсем уже и человек. Помню, отец позвал меня вниз. Помню, как лежала на полу и плакала, умоляя меня отпустить… а потом стало холодно, и так холодно, что… я думала, насмерть замерзну. Потом… потом что-то было, но все как в тумане. Знаю, я делала не самые приятные вещи… или не я, но то, что в меня вселилось.
Она вздохнула.
— Отец как обезумел… или и вправду обезумел? Но все закончилось в один день. Я очнулась от боли, страшной боли, будто меня раздирали изнутри на мелкие клочки… потом жар… и холод… я едва не умерла, но очнулась. Кем? Сама не знаю. Знаю, что ее, той твари, больше нет… и что не будет… что я одна… почти одна, только вот Маленка, она способна понять, что я чувствую, но лишь потому, что чувствует то же самое… мы вдвоем остались друг у друга, а все вокруг только и ждут повода, чтобы от нас избавиться.
Холод жемчуга Арей ощущал и сквозь ткань. Холод этот разбивал слезливый морок слов.
— От меня тебе что надо?
— Уж не жалости… а и вправду, скажи, чем она лучше меня? — Любляна поднялась, тряхнула головой, и волосы ее, медвяно-золотые, тяжелые, рассыпались по плечам. Летник вдруг соскользнул, и осталась боярыня в одной рубашке тончайшего полотна. — Неужели вовсе не по нраву?
— Оденься. — Арей наклонился и летник подобрал.
Хмыкнул.
Тяжелый, что панцирь жучиный.
— Я ведь и вправду царской крови… и многое умею… мы бы хорошо зажили.
— Пока бы ты меня не сожрала.
— Надо же какой трусливый… — Любляна плечиком повела, и рубашка с плечика этого соскользнула. А Арею вдруг смешно стало: экий он манкий для нечисти, то одна выплясывала всю ночь, то другая утречком продолжила. Неужто иной заботы нету, кроме как честного мужика в соблазн вводить? — Да не трону я тебя… не трону… и сестрица моя… да, нам силы нужны, но разве мы кого до смерти извели?
