Егор засмеялся.
И смех этот был неприятен.
Ерема понимал, что умирает.
Он знал, что так будет, с самого начала, когда перестал быть собой. Он ясно запомнил ту развилку, до которой добрался. И то, как пришпорил коня, а в то же время поводья натянул, поднимая на дыбы.
И этот голос мягкий, раздавшийся внутри:
— Не дури, царевич…
Поганей всего было, что ему позволили все видеть.
Осознавать.
Он был там, на поляне, когда тот, кто занял тело Еремы, разговаривал с Лисом. Он был и позже, когда Лис ушел, а тварь, присев, зачерпнула горсть земли со следа.
И потом, позже, на запретной тропе, на которую вышел конник.
— Здравствуй, азарин, — сказал он, швыряя землю под копыта степному аргамаку, и тот, почуяв запах зверя, поднялся на дыбы. Да только всадник был не таков, чтобы с седла сверзтись. Удержался. И коня приспокоил. — Что ж, вижу, пришел ты по зову. И не один, мыслю, с друзьями?
— Куда мне без друзей, — осклабился азарин, и волчья натура Еремы рванула, останавливая человеческое глупое сердце. Да только не позволили умереть.
Незримая рука схватила за шиворот.
Тряхнула, успокаивая.
— Не спеши. — Тот, кто занял тело Еремы, стряхнул сторожевой полог. — Дай им пару дней.
— Не учи меня, ашшери-хаяр.
Азарин не привык, чтобы им командовали. И конь ступил на тропу.
А следом — и другой.
Третий.
Они шли цугом, неспешно, ступая след в след.
Ряженые.
Копыта тряпьем обмотали. Натянули лохмотья поверх брони, лица за личинами берестяными укрыли, да все одно тянуло от них азарским духом.
— Вот так, волчонок, — сказал тот, кто сидел в теле Еремы. — Не мы плохие, жизнь такая… не печалься, если верить жрецам, то ирий прекрасен. Скоро ты с братьями сам в том убедишься… или волкодлаков туда не пускают?
— Что за…
Ерема не желал разговаривать с ним, но заговорил, потому как должен был знать.
— Ничего… поверь, я бы не стал лезть в это дело, если бы мог. Твой братец пронесет манок, на который сбежится вся нечисть в округе. А ее тут изрядно развелось. Ни одна охранная сеть не выдержит… и бой будет жарким, да… а если не пронесет, то азары без манка пройдут. Они на многое способны… а если не они, то…
Сердце вновь остановилось.
И застучало, потому как тот, кто занял Еремино тело, не готов был умереть. Его ждала еще одна встреча.
Рассвет.
Болота.
И женщина, чье лицо сокрыто туманом. Ерема не мог отделаться от ощущения, что знает ее, и знает неплохо, но…
— Ты все сделал правильно, мальчик. — Она провела рукой по волосам. — Мне жаль…
— А уж мне как жаль, ведьма, — сказал тот, кто занял его тело. — Ты исполнишь обещание?
— Исполню, — ответила она, и Ерема, и тот, другой, поняли — лжет. — Но сначала дело… ты ведь не довел его до конца. Возьми.
Она протянула веночек, сплетенный из сухих трав.
— Отдай его… ты знаешь кому.
Имя!
Ерема должен узнать его имя.
— Узнаешь, — пообещали ему. — Придет время, и все узнаешь, волчонок… но ты видишь, какая она… тварь?
Видит.
— И понимаешь, почему тебе надо умереть?
Ерема закрыл глаза.
Да.
Понимает.
Дед рассказывал про зов, про тот, который кровный… про… Елисей услышит, надо лишь постараться, надо лишь решиться.
— Я помогу, — пообещал проклятый, и стало жарко. А потом холодно. И Ерема осознал: он умирает. А пока умирает, есть еще несколько мгновений.
Два удара сердца.
И один шанс, которым он воспользуется.
В горле клокотало.
И болотная вода была кисла на вкус. Она заливала ноздри, и Ерема захлебывался. Скрутило страхом. И еще болью. А потом она прошла, с нею — и ощущение собственного тела.
Почти.
И теперь надо позвать.
Так, как учил дед… последняя песня, которую стая услышит, несмотря на расстояние и время. Ерема закашлялся, выплевывая с водой и кровь.
И завыл.
Он пел, рассказывая о собственной ошибке.
И о том, что не жалеет.
Брат свободен. И он, Ерема, тоже. И что бы ни ждало за гранью, он не боится. Он вернется однажды, в волчьей ли шкуре, в человеческой ли, пусть будет, как Божиня решит, но главное, у него была своя дорога.
Пусть и короткая.
Он пел о людях, которые вошли, не потревожив охранной сети.
И о нелюдях.
И о битве, что грядет, и о сожалении — не ему вести за собой стаю… и о том, что любит…
Когда сознание почти померкло, Ерема услышал ответ. И потому умер почти счастливым.
Елисей знал, что так будет.
Это знание принадлежало звериной его половине, которая, против ожиданий, способна была испытывать боль. И близость луны, ради этакого случая спустившейся низко — рукой достанешь, — не успокаивала.
Елисей выронил нить заклятья, которое плели все.
И оно рассыпалось мелким бисером.
Он отступил.
И, поймав взгляд наставника, сказал:
— Ерема… все.
Архип Полуэктович покачал головой и ответил:
— Иди…
Куда?
Туда, к краю болота. Пусть человек слаб, но Зверь слышал зов и запомнил, откуда тот доносился. Елисей даже не успел испугаться, что сил его малых не хватит для оборота днем, как шкура человеческая сползла.
Больно?
Не та эта боль, которая стоит слез.
И плакать волки не умеют. Не слезами. Елисей втянул волглый воздух, отделяя запахи.
Женский… Зослава… своя…
Рядом двое, от которых костром тянет. На болотах костры разводить опасно, даром что вода кругом, а того и гляди полыхнет черная болотная земля. И пойдет пламя низом, выжигая целые пласты, сотворяя глубокие ямины, в которых кипит раскаленный воздух.
Змеиный.
Наставник.
Прочие, которые воспринимались своими, хотя были чужды.
Елисей отряхнулся и широким волчьим шагом потрусил по тропе. Ступал широко, и мхи держали, будто привыкли, а может, сочли Зверя меньшим из зол. Ему было все равно.
Он сорвался на бег, понимая, что уже опоздал.
Волки не умеют плакать. Зато, в отличие от людей, способны отыскать своего даже в болоте. Оно, упрямое, не желало отдавать Ерему, а когда, подчиняясь ведьмаковской силе, выплюнуло, то…
