Конечно, племянники — родная кровь, и да простит Кобылица этакие мысли, но всяко известно, что дети взрослеют, а от волка ягнята не родятся. Пара-тройка лет, и мальчишки подрастут.
Захотят править сами.
Да и ненадежная эта вещь — милость кагана… сегодня ему один мил, завтра — другой… много ли надо, чтобы юнцу по сердцу прийтись? Нет, кровь… кровь, конечно, пролить придется, но во благо…
Волки выли.
Разноголосо, громко.
Среди бела дня.
Дурной знак.
Впрочем, разве воин будет обращать внимание на знаки? Он привел за собой четыре десятка… хорошо бы больше, однако нельзя: разбойники сотнями не ходят, да и…
— Мой повелитель печален? — Когда Кеншо-авар хмурился, лишь двое осмеливались подойти к нему. Наглый мальчишка, подаренный каганом, вовсе не знал страха, а любимая наложница была слишком уверена в своей власти над мужчиной.
Глупа.
И надо будет сменить ее.
Или…
Кто знает, что она услышала? Женщины имеют неприятную привычку совать свой нос в мужские дела.
— Мой повелитель… — Она мурлыкнула и потерлась щекой о ладонь.
Не стоило брать ее.
Или… наоборот?
— Ты знаешь, как его утешить. — Кеншо-авар запустил пятерню в густые волосы девицы. Притянул к себе. Заглянул в красивое безмятежное лицо.
Кому она доносит?
Ведь доносит же. Вот эти золотые серьги он ей не дарил. И перстенек на пальце новый. Думает, что Кеншо-авар, как многие мужчины, не запоминает женские побрякушки? Будь он иным, может, и вправду не обратил бы внимания, но не здесь…
Или россцы?
Солнечный камень они любят. А подобный алый оттенок, редкость редкостная, и вовсе лишь их мастера придать способны.
Продалась, тварь.
— Если мой повелитель, — позже, растянувшись на шкурах, обнаженная — и не боится, дрянь, что белую кожу ее комарье попортит, — бывшая любимая наложница мурлыкала, — скажет мне, недостойной, в чем его печаль, то, быть может, я сумею…
Точно, россцы… желают знать, куда Кеншо-авар убрался.
Не поверили про дела торговые.
И он бы не поверил… но вот…
Он провел большим пальцем по губам наложницы. Красивая… и знает о своей красоте… волос светлый, глаз темный, блестит лукаво.
— Сказать? — Он усмехнулся. — Отчего б и не сказать… печалит меня, что нельзя людям верить… никому нельзя… скажи, чем я тебя обидел?
И с удовольствием отметил он, как мелькнул в темных глазах страх.
— Ничем, мой повелитель…
И вправду, ничем.
Подобрал.
Вытащил девку, худющую и злющую, из той конуры, в которой она росла. В которой бы жизнь провела. Сгорела бы ее красота, так и не распустившись. А он… привез в свой дом. Холил. Лелеял.
— Что ж ты так?
Она попыталась отползти, понимая, что не убежит, но Кеншо-авар сжал руку и дернул. Волосы у девки были хороши, тяжелы, что покрывало. Крепки.
— Мой повелитель…
Из глаз посыпались слезы. Бесполезно. Он наматывал волосы на кулак, испытывая при этом болезненное удовольствие. Вот так… медленно и неотвратимо, она кривилась, но не кричала, подползала.
Пока не оказалась совсем близко.
Лицом к лицу.
Искаженное болью и страхом, оно не утратило своей красоты.
— Кому доносишь? — Кеншо-авар спросил не потому, что желал знать.
Не желал. В конце концов это не имело ровным счетом никакого значения.
— Я не…
От удара по лицу губа лопнула. И наложница зашипела рассерженной кошкой. Рванулась… ударила острыми коготками, целя по глазам. Дура…
— Кому? — Кеншо-авар повторил вопрос, подкрепив его ударом по щеке.
Бил легко.
Пока.
Просто показывая свою власть…
— Отвечай. — Он выпустил волосы, позволяя девке отползти, а сам взялся за плеть. Первый удар пришелся по рукам, которыми дрянь заслонилась. И вспухла на белой коже алая полоса… затем вторая. И третья… и он перестал считать, просто бил.
Вымещал на ней, негодной, собственный страх.
И унижение.
И ненависть.
И усталость. А он устал от этой земли, слишком яркой, слишком тяжелой для того, кто привык к приволью степей. Он выплескивал с гневом — праведным гневом — сомнения… и остановился, лишь когда плеть сама выпала из онемевшей руки.
Глянул.
Девушка еще дышала.
Да не девушка, а та груда мяса, которая осталась от некогда прекрасной женщины.
Кеншо-авар сплюнул и отер вспотевшие ладони: дряни повезло, что они в лесу, дома так бы легко не отделалась…
— Эй, ты! — Он подозвал мальчишку, который наблюдал за расправой спокойно, равнодушно даже. — Прикажи, чтобы убрали… пусть отнесут это…
Волки завыли совсем рядом.
— Вот им и отнесут… будет угощение.
Елисей был зверем.
И человеком.
Зверем быть было легче.
Стоило принять второе обличье — а все же именно человеческое, двуногое и слабое, было вторым, — и наваливалась глухая тоска. И Елисей не представлял, как справится с ней.
Зверь жаждал крови.
И стая, пришедшая на зов его, готова была утолить эту жажду. Седой вожак, слишком умный, чтобы цепляться за власть, подполз к Елисею и, перевернувшись на спину, подставил тощее брюхо. И Зверь ткнулся в него носом, слегка прихватил клыками шею.
Отпустил.
Он лег, позволив волчицам и волчатам — а в стае были как голенастые подростки, так и совсем малыши, которые еще и мяса не пробовали, — обнюхать себя. И лишь дернул хвостом, когда черный звереныш вцепился молочными слабыми зубами в хвост.
Мать заскулила и ухватила неслуха за шкирку.
И при виде их тоска не отступила, скорее отползла, откатилась, давая передышку.
Людей, о которых предупреждал Ерема, Елисей почуял издали. Они и не слишком таились. Да и от кого? До деревеньки пара верст, а кроме нее, здесь никого.
Вот и стали.
Разложили костры. Поставили шатры, благо хоть не шелковые, но походные, из тяжелых коровьих шкур шитые. Шатры пропахли уже и дымом, и конским потом.
Лошадей стреножили. Выпустили. Обнесли заговоренной лентой. И все же они, чуя близость хищников, волновались.
Правильно.
Елисею лента не помеха.
А волкам… волкам будет своя добыча. Но позже. Сейчас Елисей просто смотрел.
