— Другая невестушка. Царева которая. — Марьяна Ивановна едва петельку не спустила, отвлекшись. — Вот сидели девки смирно, а потом раз — и сгинули… и главное, кто их выпустил — не понять… за собой подчистил хорошо… умело…
— Намекаете, что я? — Арей за мою руку ухватился.
— Ну отчего намекаю? Я так и говорю, что тебе, дружочек мой, сие выгодно. Исчезнет девка в лесах, так сама, по своей воле… с тебя взятки гладки, не ты ее прогонял, не ты слово, царице даденное, нарушил.
— Арей со мною был.
— Так… — Она теперь на меня глядела. — Может, и был… может, вы вдвойгу их того… выпустили? И ведь найдутся, Зославушка, такие люди нехорошие, которые скажут, что не выпустили, а вывели болезных за ограду и…
Спицы лязгнули.
А я поежилась.
— Чушь! — Арей меня под локоток подхватил. — Спасибо вам, Марьяна Ивановна, за заботу да ласку, только… мы уж дальше как-нибудь сами.
— Сами так сами, — согласилась она, вязанье откладывая. — Ты ж у нас теперь высокого полету птица… и магик, и боярин.
— И вам что с того?
— Не загордися, Ареюшка… власть и сила голову кружат, а закруженную, ее и потерять легко. Печально сие будет… а ты, Зославушка, будь осторожна. Наши-то красавицы тебя люто невзлюбили. Не знаю, куда они подались, но иная нежить злопамятней людей будет.
— Спасибо, — искренне ответила я за предупреждение.
— Да не за что… не за что…
И вновь спицы за спицы застучали.
ГЛАВА 18
О жити и нежити
Манок Егор кинул в колодец. И, глянув в черную его глубину, покачал головой.
— Ну что, мой мальчик, я сделал то, что было мне поручено… и вот даже интересно, отпустят ли меня на свободу? Как ты думаешь? Я вот сомневаюсь. Но спросить стоит, верно?
Егор устал.
Он слышал, как гудят ноги.
И руки болят.
И спину крутит, будто он, Егор, состарился вдруг.
— Это от нагрузки. И конь под двумя седоками ляжет, что уж говорить про тело, которое две души везти вынуждено.
Мор вытащил из колодца ведро и припал к грязноватому краю. Он пил жадно, а Егор ощущал и холод — от воды ломило зубы. И сладость ее. И легкий тухловатый запах.
— Подземная… в мое время ее живой называли, хотя, конечно, преувеличение… а нам пора. Идем…
Он и вправду пошел.
И не вниз по улице, а вверх, к старостиному дому.
— Что, Егорушка? — Марьяна Ивановна сидела на сей раз не со спицами, но с семками. Белыми. Тыквенными. Насыпала на подол, жемчугами расшитый, да лузгала.
Подхватывала по одной.
Пальчиками сдавливала.
И вытаскивала темное нутро.
— Поговорить, Марьянушка, — сказал Мор. — Ты обещала…
— Не тут. — Марьяна Ивановна поднялась, смахивая семечки, которые рассыпались и спрятались в жирной земле. — Совсем ума лишился?
Она вцепилась в рученьку Егорову, и от хватки этой кости затрещали.
— Не мог кого другого найти? Надо было на рожон… а если приметит кто?
— Кто?
— Не знаю… Люциана… или вот Фролушка… у Архипа чутье…
— Отпусти меня…
— И этот балбес мигом полетит к Архипу. — Марьяна Ивановна постучала по голове Егора. — Или думаешь, уговорить получится? Хотя если…
Взгляд ее стал холодным.
А пальцы железными. Еще немного, и кость хрустнет.
— Не пугайте мальчика. — Мора этакое преображение оставило равнодушным. — Он и без того растерян…
— Не серчай, Егорушка, на старушку. — Марьяна Ивановна руку выпустила. — Поверь, есть у меня свои причины делать то, что делаю… да, есть… а тебя придется… неразумно, но… манок поставил?
— Поставил.
— Азар…
— Провел.
— Стрельцов…
— Завернул на ночную тропу. — Мор говорил кратко, и от краткости этой становилось крепко не по себе. — Еще не скоро выберутся, а если и выберутся, то ближе к границе.
— Замечательно… девок ты выпустил?
— Я, — запираться Мор и не думал.
— Зачем?
— По старому знакомству… пожалел…
— Ну да, ну да… а я так и поверила… ты, дорогой, на жалость не способен. Зачем выпустил?
— Смеху ради.
Марьяна Ивановна щелкнула пальчиками, и тело скрутила такая боль, что Егор не выдержал, закричал. Правда, крика никто не услышал. Его раздирало на клочья, а каждый клок горел огнем. И муке этой не было видно ни конца ни края.
В какой-то миг боль стала невыносимой.
И Егор увидел себя со стороны.
Застывшего.
Белого.
С раскрытым ртом и глазами, налитыми кровью. Он еще дышал, но дыхание это таяло, что вешний снег. И Марьяна Ивановна, ощутив, как уходит жизнь из тела, провела по Егорову лицу ладонью, стирая заклятие.
— И как, дорогой, — она попридержала Егора за руку, — еще смешно?
Ей не ответили. Сам Егор и дышал-то с трудом, а тварь, в его тело забравшаяся, и вовсе будто бы сгинула. Но нет, отошла, ответила хриплым голосом:
— И зачем это было надо?
— А затем, дорогой, что ты много воли себе взял… думаешь, не понимаю?
— Думаю, что ты не собираешься слово держать. — Ярость Мора была холодной, и этот холод заставил Егора очнуться.
Хватит ныть.
И биться о стеклянную стену смысла нет.
Надо подумать… подумать и сделать что-то, что даст ему свободу… а нет, так и умереть с честью.
— Я ведь клятву давала. — Марьяна Ивановна на этакое обвинение не обиделась.
— И что с того? Мы оба знаем, нет такой клятвы, которую нельзя обойти. — Мор облизал сухие губы. — И ты… что сделаешь? Заточишь меня? Или просто развеешь?
— Еще не решила. Я бы и отпустила, да только ж у тебя, поганца, характер такой, что тихо не усидишь, начнешь людям пакостить. А люди-то в чем виноватые?
— Значит, о людях думаешь? — Мор стер красную кровяную дорожку, которая выползла из уха. — А парня этого не жаль? Он ведь сдохнет. И остальные… и ты сама, верно? Ты не собираешься возвращаться…
— Пойдем, дорогой, прогуляемся до оградки… проводи старушку.
Она сделала вид, будто опирается на Егорову руку, тогда как сама держала его. И шла. И за собой тянула. А он еле ноги переставлял. Каждое движение отзывалось болью.
У ограды, старой, но крепкой с виду, Марьяна Ивановна остановилась.
— Что, Егорушка, тяжко?
