Егор кивнул.
Позволили.
— Отпусти мальчика, поговорю… с тобой-то без толку, а вот с ним — дело иное… нам есть о чем… я ведь знала твою матушку… и не ее одну… была она редкостной красавицей. Они втроем тут парням головы кружили. Люциана вот наша, твоя матушка и Варута… дочка мистольского урядника. Он в ней души не чаял. Люциана на теоретическую магию пошла. Голова у нее светлая была. Гонору многовато, но это дело такое… твоей матушке поступить не позволили. Мол, не боярской дочери лавки просиживать… а Варута среди целительниц устроилась. У нее дар был яркий, сильный. Такой раз в сотню лет случается. И обидно было, что боярской дочери достался.
— Почему?
— Почему… а потому, что впустую потратит. Где это видано, чтобы боярская дочь лекарским делом всерьез занималась? Так, домашних вот пользовать, родных — это одно. Еще кому породовитей можно услугу оказать, если получится, а вот с простыми людьми возиться — так ни в жизни… да… но мы ж не о том… ты о матушке своей знать хочешь, верно? Присядь, Егорушка. В ногах правды нет.
— А где есть? — не удержался он, и Мор, паскуда, хихикнул.
— Где есть, то мне неведомо, — серьезно отвечала Марьяна Ивановна. И на грязный камень платочек подстелила. — Присядь. Разговор у нас долгий пойдет, неприятный… о матушке твоей… и о том, что я делаю и почему.
Она отерла лицо ладонями, и вдруг сползло оно, будто маска.
Встала перед Егором старуха древняя.
Волос сед и прозрачен, сквозь него кожа темная просвечивает. Лицо морщинами, будто трещинами, изрезано, и глубоки они, что Кольчин ров, который будто бы цмоком пропахан. Глаза побелели. Губы сделались черны, будто Марьяна Ивановна землю ела.
— Нехороша? — усмехнулась она, зубы желтые показывая. — Срок мой подходит, Егорушка, а просто уйти, оставивши все, как оно есть… не могу. Уж прости, но я должна забрать вас с собой. В том не твоя вина… и не ваша… в том судьба сама…
И не спица в ее руке — клюка резная.
Пальцы сдавили навершие, но клюка трясется.
И рука.
И смотреть на это отвратительно, а Егор смотрит.
— Было время, когда я, наивная девка, возгордилась немало, что допущена в покои царские… как же, дар мой редкостный… была холопкой, а вознеслась… муж мой, правда, говаривал, что как была, так и осталась, но я его не слушала… мне ведь кланялись. Ко мне шли. Несли свои болезни, печали. Я всем помогала, никому не отказывала. Не по доброте душевной, нет, Егорушка… нравилось мне благодетельницею быть.
Он слушал.
Он хотел бы бежать, да понимал, что и шага ступить не позволят.
Он хотел бы кричать, но горло сдавила невидимая рука. Вот и оставалось… а голос у старухи еще молодой, без скрипа, без сипа. Мягкий голос, обволакивающий.
— Я и царем обласкана была. Как же, наследника вытащила… никто ему помочь не брался. А я вот… живою силой, сырою наполнила тело, и ожило оно. Мне мой наставник, пусть душа его упокоится с миром, еще тогда сказывал, что не стоило этого делать, что против природы нельзя идти. Но где там… я ведь себя самой умной мнила. Что природа? Я ведь, почитай, всемогуща. И жалко дитятко стало. Слабый он. Хилый… только глаза горят… жить, говорит, хочу… я и обещала, что будет. Гордыня, Егорушка… гордыня во всем повинна, но слово свое сдержала. Ожил царевич. И как стало ясно, что жить будет, то царь меня крепко полюбил, к себе вот приблизил…
Зачем она рассказывает? Неужели и вправду столь наивна, что думает, будто Егор, бедой ее проникнувшись, себя убить позволит?
— Молод ты еще. — Марьяна Ивановна головой покачала, будто в той молодости была его, Егорова, вина. — С меня все началось. Мною и закончится.
Сухие пальцы пробежались по навершию клюки, и та пошла зеленой мелкой порослью.
— Если бы не я… я его вытянула. Я позволила выжить. Я… а думаешь, благодарность снискала? Нет, не буду врать, золотом меня по самую маковку засыпали. Землицы дали. Звание. Право шубу носить горностаеву…
Марьяна Ивановна вздохнула мечтательно. Ныне на плечах ее лежал простенький платок, из тех, которые деревенские бабки на старости носят. То ли грел он лучше, из собачьей шерсти вязанный, то ли невместно было тут горностаев носить.
— Говорили, любое пожелание исполнят, а как попросила… за сына своего просила, единственного… ошибся он. Оступился. Не сам. Морана попутала, и женушка его, тварь подколодная… — Пальцы сжали клюку, и разом посерела зелень, прахом пошла.
«Старуха сильна, — заметил Мор. Голос его звучал в голове, но будто бы издалека. — Обе силы открыла. Живую и мертвую. Я про такое только мечтал… обычно если уж с мертвою возиться начинаешь, то живая отворачивается. А эта… чтоб еще не такой стервой была, мы б…»
— Казнили его. За то, что смуту затеял… какой из него смутьян? Каждого дурака, который властью недоволен, казнить, так и земли опустеют. Я в ногах царя валялась, умоляла простить. Пусть бы сослали… пусть бы лишили имени и рода. Пусть бы вовсе рабом сделали без права выкупа… да все одно живым. Но нет… закончились милости царские. Вот и вышло, что сменяла я своего сына на чужого.
Она губы поджала.
А Егор понял, что способен рукой шевелить, но левой, и то самую малость.
— На том бы, может, и все… глядишь, тогда бы я и успокоилась, не стала бы измышлять ничего… и в эти игры… думаешь, по нраву они мне? Я все ж сперва целительница… смерть самое нашей природе противна.
«Ну да, ну да… со всем отвращением, а стольких сгубила…» — Мор смеялся, и смех его отдавался во всем теле будто иглами острыми.
— От сына моего бедного осталась у меня внучка. Хорошая девочка… в меня пошла. И тоже даром ее Божиня наделила немалым. Я уж ее растила… пестовала… — Голос дрогнул.
А где-то далеко завыли волки.
— В терем царский не казались мы… да и не звали нас… была мало что посестрицей царицыной, а стала гостьею нежеланной. Да не было в том печали, нам и без царей жилось неплохо. Росла моя донечка. И выросла красавицей… на свою беду. Уж не знаю, кто ему, проклятому, донес, да только послали меня к норманнам, будто бы умение ихнее перенимать да при наших послах сидеть, чтоб не потравили часом. А ее — царице служить, той, второй, которая бездетна… она и служила… год… и два весенних месяца. А на третьем в петлю полезла. И мне говорят, что сгорела она в лихорадке… будто я ослепла и оглохла и дара притом лишилась, петлю от лихорадки не отличу… — Она презрительно скривилась, и некрасивое лицо стало еще более некрасивым. — Тело отдали, решили, коль мертвая, то и… не расскажет… рассказала… не сама… целители многое видят… и слушать умеют. И по телу мертвому болезни читать. И не только болезни. Помнили меня еще… кому надо было, те помнили… а надо многим… у кого дитя болеет, у кого — матушка при смерти, а кто и сам по краю ходит. Нет, целителей-то ныне много, при тереме и вовсе бессчетно, да только целитель целителю рознь.
