Он не смотрит.
Он пальцами шевелит, кровь разгоняя. И мышцы напрягает, уже ощущая и плечи, и спину. Ноги вот еще каменные, но Егор надеется, что сие ненадолго.
Марьяна Ивановна рядышком.
Задумчива… надо пользоваться, пока она не опомнилась.
«Не спеши, — упредил Мор. — У нас с тобой и вправду один шанс. И тут уж, братец, тебе придется… меня она почует».
— …Он не должен был жить, а я… его сынок от боярыни Вязельской дурачком родился… двадцать годочков ему, а он на горшок сам не ходит. У Гульюшиных рыженький растет, хотя сами они светлой породы, так крив и горбат, уродлив. Хотя голова, сказывают, ясная… я к чему это, Егорушка?
Старуха посмотрела в самые глаза.
И Егор замер, понимая, что еще немного, и попадется, и тогда уж конец.
А умирать не хотелось.
— А к тому, что надобно мне исправить свою ошибку. Порченое семя выкорчевать, чтобы не осталось, не проросло дурной кровью. Ладно, когда дурачки… в дурачках беды людям нету, а если как мой Светик? Если ликом светел да ясен, говорит красиво, да душа черна? Разве можно такому на троне сидеть? Правду блюсти? Потому пойми меня, Егорушка… не желаю я зла ни тебе, ни братьям твоим, но иначе не могу… нельзя…
Она протянула руку, коснулась Егоровой щеки, и пальцы ее были ледяными.
«Давай…»
Эхо этого голоса, даже не голоса — колокола, который набатом ударил, сметая чары, заставило Егора выбросить руку и вцепиться в тонкую старческую шею.
Он сдавил пальцы, чувствуя, как цепенеют они.
И сам он…
Умирать было холодно.
И холод этот сковал руку, в которой билась пойманною рыбой старуха. Она хрипела и разевала рот, а в круглых выпуклых глазах ее читалась обида.
Егор понял ее.
И даже посочувствовал. И вправду обидно умирать, не исполнив всего, чего хотел. Вот он, Егор, так и не узнал, кто матушку убил… и что он скажет, встретившись?
«Погоди, — хмыкнул Мор, — посторонись теперь… и не дергайся… тебе ее чар не одолеть, а вот я попробую…»
Егор, если бы и хотел, вряд ли б сумел помешать.
Он не хотел.
Он просто думал, что сказать маме, которая ждала, и… и вряд ли так скоро. Егор лишь надеялся, что в ирии к ней отнесутся сообразно ее положению.
ГЛАВА 19
Соблазнительная
Кеншо-авар изволил гневаться.
Трое исчезли.
Увели девку и исчезли. И ладно бы двое безымянных, из свиты, пусть и надежных — иных сюда не попало, — но все же простых воинов, которых легко сменить, благо плодородны степи на детей своих. Однако куда исчез Гирей?
Мальчишка, навязанный дальней родственницей, оказался на диво полезен. Он с легкостью решал все мелкие проблемы, которые имели обыкновение портить жизнь и людям значительным. Да и полезность свою доказав, он приблизился ко многим тайнам… и вот теперь пропал.
Куда?
Зачем?
А если… нет, Гирей связан родственными узами. И ладно, допустим, это никогда никого не останавливало, но все же… предавать ему резону нет. Ур-ашиды род большой, но не сказать, чтобы особо знатный. А вместе с Кеншо-аваром могли бы вознестись. Сестрица знает, что Кеншо-авар умеет быть благодарным.
Тогда куда?
Не волки же их сожрали, в самом-то деле.
Россцы?
А если изначально все это — ловушка… и клятва, принесенная чужаком… она пустое?
— Что ты думаешь? — Кеншо-авар коснулся лысой головы мальчишки. Впрочем, спрашивал он исключительно, чтобы тишину разогнать, которая в последнее время стала тяжелой, нервирующей.
И подарок кагана лишь плечами пожал.
Понимай как хочешь.
То ли не думает, то ли не способен свои мысли донести до Кеншо-авара, то ли Кеншо-авару не должно быть до сих мыслей дело, поелику они, как и сердце измененного, принадлежат исключительно кагану…
— Поди прочь… и вели Ульгару, чтобы явился.
Сотник был опытным.
Не из незаменимых людей, конечно. Таковых, если подумать, и вовсе не существует. Прямолинеен. Где-то откровенно глуповат. Но даром наделен, силой, и притом знает свой край, а еще предан как собака. За то и ценен. И дело свое знает.
Явился незамедлительно.
Поклонился.
— Что Гирей?
Ульгар головой покачал.
А страшен сотник. Весь рубцами покрыт, будто шили его из разных людей, и то наспех. Вот и присадили махонькую голову на огромные плечи, про шею забывши. А руки — длинные, жилистые — и вовсе начерно приметали. Оттого и качаются они при каждом движении, будто ветви ивовые.
— Россцы?
Он вновь покачал головой и носа своего, плоского, с раздутыми ноздрями, коснулся. И значит, где бы ни гуливал ныне Гирей, росским духом там не пахло. Этому можно было верить — нюхом Ульгара предки наделили отменным.
И ноздри дрогнули.
Раздулись так, что Кеншо-авару показалось — лопнет нос, а Ульгар развернулся влево. И поворачивался он всем телом, только руки мотнулись, взметнулись к перевязи с парой сабель.
— Что?
— Там, — Ульгар указал на север. Верней, указал-то он на стену походного шатра, изнутри прикрытого шелком для красоты и чтобы не забывали те, кому доведется в гости заглянуть, что не с простым азарином дела ведут. — Бабы. Две. Бегут.
Бабы — и две?
Посреди глухого леса?
Кеншо-авар только от одной избавился, а теперь две, стало быть…
— Привести? — Иногда Ульгара посещали вполне здравые идеи.
— Приведи. Только…
Про осторожность можно было не напоминать. Ульгар все-таки неспроста дожил до своих сорока лет.
Бабы были.
Точнее, баба.
Девка.
Одна.
И хороша… вот что у россцев нравилось Кеншо-авару, так женщины их. Что статные, высокие красавицы, что вот такие, тонкие и нежные, будто цветы весенние. Правда, что этот вот конкретный цветочек в лесах делает, Кеншо-авар не отказался бы узнать.
— Благодарю вас, — прошептала девка, не пытаясь вырваться. И Ульгар держал ее крепко, но… бережно? Вот уж от кого Кеншо-авар не ждал этакого. — Благодарю…
И всхлипнула, слеза хрустальная скатилась по белой щеке. Щека, следовало сказать, была слегка запыленной, да и сама девка… волосы растрепались, расплелись, легли на плечи золотым покрывалом. А сами плечи покаты.
Губы ярки.
Глаза что камни драгоценные.
Лейла? Она, ранившая сердце Кеншо-авару, и мизинца этой красавицы не стоила. И тем подозрительней.
