Сказывать Еське?
Если уж попросила волосья добыть, то… надобно уж говорить, а то с полуслова толку не будеть.
— Есть книга одна… туточки есть… была. — От что у меня за язык такой, вроде и знаю, чего сказать, а все одно заплетается, что коса в кривых руках. — У Арея ныне. Слово Божинино. Старое. Там обряд один… и сказано, что… темные чары развеет, проклятье, коль есть, любое снимет… и от воли освободит.
— От воли освободит, — эхом повторил Еська.
И призадумался.
Так мы и сидели. Он задуменный. Я. И Щучка, которая с пчелы одное глаз не сводила. Пчела та вилась над Щучкиною головой, то ближе подлетая, и тогда Щучка голову в самые плечи вжимала, то отступая.
— Зослава, ты знаешь, что подобные заклятия на крови вершатся… и дело это… нехорошее?
Я кивнула.
— И запрещенное.
И это ведаю. Не глупая.
— И что… если уж рисковать, то со всеми… здесь ведь не только мы с братьями. — Еська вытащил из-под задницы сверток, красною печатью запечатанный. И хоть задница Еськина была тоща, но сверток примяла изрядно. И сургуч покрошила. — И я свой волос дам…
Он выдернул из головы да мне протянул.
— И она…
Щучка и ойкнуть не успела, как Еська протянул мне еще одну рыжую волосину…
— И ты… с Ареем своим сама разберешься?
Я кивнула.
Разберуся.
Справедливо. Ежель чаровать, то на всех.
Волос выдернула, хотя ж и жаль было страшне. Оно-то верно, одна волосинка косу не сделает, да все ж… тут одна, там другая, этак и не заметишь, как лысою да страшною станешь.
— Тогда… ты, дорогая моя супруга, помощь окажешь? — Еська обратился к Щучке, которая от этих словей запунцовела. — Потом раскинем, кто с кого… когда с остальными познакомлю.
— Может… не стоит? — Она съежилась и себя обняла. — Тут домов хватает… я как-нибудь так… тихонько посижу…
— Молча полежу, а там и схоронят, — обрезал Еська. — Нет уж, красавица моя навязанная. Всю жизнь в кустах не просидишь. Это раз. А второе… тут, мнится, скоро станет жарко… и так жарко, что лучше держать тебя под боком. Да и не бойся… обидеть не дам.
Я ему поверила.
А от Щучка — не очень.
Игорь Войтютович Жучень пребывал в немалом расстройстве, и причиной тому была не слабость, ставшая уже привычною, не печеночные рези, против которых не помогали ни настои, ни амулеты лекарские. И даже не тяжелый, с кровью, кашель, напавший в последние дни.
Нет, Игорь Войтютович распрекрасно понимал, что скоро умрет.
И что смерть эта будет немалым облегчением. Может, он бы и не сопротивлялся вовсе, к чему — жизнь его была славна, — да только слишком многим смерть его открывала пути-дороженьки.
— Эй вы, что смолкли? — Игорь Войтютович швырнул в дударей серебряной звонкой мелочью. И они, испуганные, притихшие было — а как не притихнуть, когда боярина славного наизнанку вывернуло, да не кабаном съеденным, но кровавыми черными сгустками, — загудели вразнобой.
Вот так-то лучше.
И хуже.
Ноги почти отказали.
Перед глазами мошки скачут… веселятся… и смешно, до кровавого смеху смешно…
— Ты себя не бережешь. — Тихий голос супруги разогнал проклятую мошкару. — Отдохни, присядь.
И рученькой махнула.
Исчезли дудари.
А с ними и гусляр, который играл хоть и невпопад, зато громко, сбежали плясовые, не желая переходить дорогу барыне.
— Смерть мою сторожишь? — Игорь Войтютович принял чашу, женой поднесенную. — Со мной разделишь?
— Смерть или вино? — улыбнулась она.
Хорошо улыбнулась. Было время, когда за-ради улыбки этой он готов был луну с неба достать и звезд пригоршню. И мнилось, что не он один ошалел от любви.
Кому сказать…
Смех.
— Вино. — Он пригубил.
Красное. Фризское. Терпкое и тягучее.
— Ты же знаешь, я не пью, — она произнесла это с легким упреком. Стыдился бы ты, Игорь, что себя, нынешнего, что…
Стыд — не дым, глаза не выест.
И собственные слезятся. Вновь скачут мошки, да так хитро вихрятся-кружатся, этак и закружат, как ветер степной. И слышны уже не гусли-самогуды, но заунывное гудение бубна азарского, ветер оный спеленавшего.
Почему он, дуралей, не остался в той степи?
— Прости. — Жена садится рядом, гладит волосы грязные. И спокойно становится от прикосновения этих холодных пальцев. — Все должно было быть иначе…
Ну да, должно было…
Он бы, дурак несчастный, сгинул на границе… она бы стала честною вдовой… такую судьбу обоим рядили, да только не сложилось. И странно даже, что не нанял Хатын лихого человека, который бы избавился от этакого зятька…
Или нужен был?
Пока она там, в тереме, хвостом крутила… при живом-то муже многое на этого самого мужа повесить можно, что одного ублюдка, что десяток…
— Какой же ты упрямый, — вздохнула жена и чашу забрала. — Прилег бы, отдохнул.
Игорь и сам был бы рад.
Притомился.
От злости своей… как он летел, ног не чуя, спешил к ней едино… обнять, приголубить… сказать, что теперь, когда старый Хатын помер, заживут вдвоем, в любви и согласии… в богатстве… пусть и худого рода Игорь Войтютович, да сабля его кормила… шел за ним обоз, полный шелков и пряностей, перца красного, перца белого и еще — розового, который дороже камней иных.
И камни вез.
И украшения.
И готов был свой терем поставить, чтоб не хуже старого… летел, дурак, едва крылья не пообломал… а встретили сплетнями злыми да разговорами… не поверил.
Пока не увидел ее, не поверил.
А как…
— Зачем ты вернулся? — Она была холодна, что ночь в степи.
— За тобой… пойдем домой.
— Я уже дома.
— А я?
— А ты… тебя наградят за службу.
Сказала, как в душу плюнула. Но все одно… не отказался ведь. И после уже принял ее, ослабевшую, постаревшую разом…
…что собака побитая.
Принял.
И простил ведь. Понадеялся даже, что уж теперь-то прошлое прошло, а будущее — для них двоих… и мальчонку он как родного растил.
— Ты тут? — спросил он.
— Тут, — отозвалась жена. — Куда я от тебя денусь…
Клятвой соединенные, связанные крепко, и эту связь не разорвать так просто…
— Ты должен понять, что я не за себя боюсь. — Она, еще бледная после долгое болезни, была столь трогательно хрупкой, что при взгляде одном сердце замирало. — Однажды я обманулась и во второй раз не хочу… слишком больно это.
