Рука, к сердцу прижатая.
И пальцы дрожат.
В глазах темных слезы.
— Что мне сделать, чтобы ты поверила?
За эти слезы он готов был полмира с землею сровнять.
— Клятву… принеси клятву, что не повредишь мне ни словом, ни делом, ни молчанием, ни бездействием… ни мне, ни сыну моему. — Она поднесла нож и чашу подставила. — Что не откажешь ни в помощи, ни в доме, ни в имени…
Дурак.
Как есть дурак.
— Человек. — Лицо жены поплыло, сделалось чужим, и вот уже сгинула она, уступив место младшей Батош-Жиневской, которой в походном шатре взяться было неоткуда. А она взялась. Сидела рядышком, глядела глазами своими синющими. — Не отвлекайся…
Игорь Войтютович приподнялся на шкурах.
Вот же… примерещилось.
Жена…
Осталась в столице… и провожать не вышла, заперлась в горнице, болеть опять… а он перебрал, как есть перебрал. Имеется за ним грешок винопития чрезмерного, до черноты перед глазами, до потери разума. И поборол бы, когда б желание имелось, а его не было.
Он и пить-то стал уже потом, после той клятвы, когда поднялся к ней, надеясь, что уж теперь-то…
— Глупый человек. — Девка погладила по всклокоченным волосам. — Вы так верите в любовь… вы так надеетесь на эту самую любовь. Почему?
Она сидела на грязном ковре, скрестивши ноги, и полы некогда роскошного одеяния задрались, бесстыдно выставляя смуглые худые ноги.
Дверь открыла.
Его жена.
Снова жена и… взглянув с презрением — куда подевались слезы? — произнесла:
— Зачем ты пришел?
А он от этого вопроса прямо растерялся. И цветы, которые, как дурень последний, самолично собирал, выронил. Она же носочком туфельки ворох разметала и скривилась.
— Мог бы что и поприличней выбрать… мне розы носили, и то не всякие…
Откудова ранней весной розам взяться? А первоцветы хороши.
— Ты жена мне…
— Нет, — она покачала головой и взглянула с немалою жалостью, — не жена. И никогда не была. У меня один муж перед Божиней. Им и останется. Никому и никогда не упрекнуть меня в неверности…
И развернулась.
Коса только змеею скользнула по узкой спине. Он за косу и схватился.
— Отпусти. — Она не соизволила повернуться к нему. — Ты не причинишь мне вреда. Помнишь? Ни словом, ни делом…
И треклятая клятва скрутила болью.
— Видишь? — Она забрала косу из руки. — Я была права… ты такой же, как все… всем вам одного надо. И пока этого не получите, вы готовы обещать что угодно. А получив…
Она отерла его лицо своим платком.
И кровь из носа.
И, сложив платочек, убрала в рукав.
— Так надежней… я не собираюсь тебя убивать.
Она позволила боли отползти, а ему — разогнуться. И указала на низкое креслице:
— Присядь. Мне жаль, что пришлось немного… слукавить.
Лукавство? В этом не было лукавства. Ложь.
— Я не собираюсь тебя убивать. Ты нужен. Ты хороший человек, и мы можем… жить дружно. Ты и я… не как муж с женой, прости. — Она села напротив. — Но как брат с сестрой. И когда придет время, поверь, я этого не забуду… я ничего не забуду.
И улыбнулась так, что стало страшно.
Нельзя спать.
Сон этот муторный… надобно кликнуть кого… рассказать… нет, рассказать не выйдет, потому как клятва проклятая лежит печатью на устах. Ни словом, ни делом…
Сколько раз хотелось схватить ее за шею белую. Сдавить и держать. Пусть бы билась. Пусть бы рвалась. Не вырвалась бы. Он бы не позволил… а вместо этого…
— Ты говори, человек, не замолкай. — Девка не исчезла. Игорь Войтютович слышал и запах ее, терпкий, звериный будто бы. И ощущал тяжесть белой ладони на своем лбу. Она была близка. И она… она просто была… здесь.
Сидела.
Руку убрала.
Доску его походную на колени положила. Лист закрепила белый. Перо взяла самописное, острое… и пишет, улыбается.
— На предсмертный бред, чтоб ты знал, клятвы не распространяются. — Она тоже улыбнулась, и подивился Игорь Войтютович тому, до чего длинны и белы клыки девичьи. А после… если хоть кому-то получится рассказать, если и вправду запишет она… если…
Про то, как зажил с женой любимой, неспособный отказать ей и в малости… про то, как понял, чего она желает… и, понявши, остановить пытался, но разве ж в силах его было сие?
Про мальчонку…
Хороший парень. Славный.
Он бы такого сына желал… и даже поверил, заставил поверить себя, будто родной… и тот батькою именовал… порою, а после замирал, застывал… ложился и делался бледен, задумчив. Тогда-то она и велела закладывать коляску, брала с собой девок дворовых и уезжала, возвращаясь уже одна. Ну, не одна, а с мальчонкой, который…
Игорь Войтютович привстал на шкурах.
Девка писала.
— Значит, умираю?
— Вроде того, боярин, — ответила та, которая еще недавно умоляла о помощи. И кто кому тут, спрашивается, поможет? — Страшно тебе?
И прислушалась.
Удивленно приподняла брови.
Ответила:
— Нестрашно… удивительно, однако… вы боитесь смерти, а ты… ее ждал?
— Отчего б не ждать? — В горле клокотало, и кажется, его вот-вот вновь вывернет густою черной кровью. — Я пожил… так пожил, что лучше б под азарской саблей голову… кому снесешь?
— Найду кому…
— Михайле давай, он головастый… я к нему ходил, когда… а никто не видел, что словом связан. Рот, бывало, раскрою, одно сказать желая, а слова другие выскакивают, как лягушки… мерзотно… до чего ж мерзотно…
Он закашлялся, и девка нахмурилась, погрозила пальчиком:
— Не отвлекайся, боярин… когда ты понял, что она желает сына на престол посадить?
— Когда… да как-то вот… просто понял. Не скрывала… ненавидела их… она лютая…
Игорь Войтютович закрыл глаза.
Недолго, значит, осталось.
Примет ли Божиня истрепанную душу его? Он ведь… что сделал хорошего? А ничего… нищим вот подавал щедро, а в храм давненько не заглядывал. Сначала недосуг было, после грязным себе ж казался. Куда такому в храм?
Жили.
День за днем, месяц за месяцем… эта ездила покупать девок поздоровей, откармливала, обласкивала, заставляла поверить, что попали они в услужение к доброй боярыне… и те рады были…
А после с Игруней беда приключилась.
Он-то мужик.
