И кикимора отступила.
Она тоже слышала зов. И в нем — обещание иной добычи, сладкой, доступной. Ее хватит на всех, если, конечно, поспешить. Кикимора была стара. Она знала, что как бы много ни было добычи, но хищников в окрестных лесах было куда больше.
И болотное воинство поспешило к лесу.
А Елисей лег.
Стоило подумать, что делать дальше. Волчья часть его не желала вмешиваться в дела людей. Эти дела и так забрали брата. Но человеческая… она помнила лица.
И тихий голос Емельки, который любил по вечерам рассказывать истории, когда свои, старые, заставлявшие морщиться Егора, но куда чаще — книжные. О странах дальних, о землях чудесных.
И Евстигнеевы ножи, с которыми тот и в кровати редко расставался, особенно в последнее время. Взгляд задумчивый, не мечтательный — мечтать тот вряд ли умел, но именно задумчивый, будто прикидывал Евстя, как ему дальше жить.
И Егорово упертое молчание, когда случались с ним приступы меланхолии. Тогда Егор вспоминал о матери и делался нелюдим, неприветлив. Он бродил, ни с кем не заговаривая, а если уж случалось к нему подойти, то отвечал кратко, нехотя. И как ни странно, именно в эти периоды он больше, чем когда-либо прежде, был человечен, понятен.
Лихая Еськина придурь, которая не больше чем маска.
И то, как маска эта сползала с кровью, когда случалась… беда.
Именно беда.
Елисей задумчиво поглядел вслед кикиморам.
Идти надо, но… что делать с девкой?
Он потянулся, позволяя телу перемениться, и человеческое показалось до отвращения слабым. К нему пришлось привыкать, хотя и недолго. Елисей сжал руку и разжал, пошевелил пальцами.
— Как тебя зовут? — обратился он к девушке, которая за его переменой глядела во все глаза, и все же в глазах этих не было страха.
Она была хорошенькой.
Раньше. Сейчас белую кожу портили уродливые лиловые рубцы.
— Б-белянка, господин. — Девушка попыталась сесть.
— Лежи.
— С-спасибо, господин.
Ей было больно.
И плохо.
И болота — не самое подходящее место для женщины, тем более раненой, тем более сейчас… болото это, словно почуяв мысли Елисея, пошло складкой, заурчало и выплюнуло черный ком утопленника, который завозился, кое-как поднялся да и пошел на зов, волоча за собой длинные хлысты гнилой травы.
Девушка зажала рот руками.
А Елисей понял, что вернуться стоит.
— Послушай. Я тебя не трону, — голос его заглушал сладкую песнь-обещание, — но ты должна будешь сделать кое-что. Когда я обернусь, сядешь на спину и будешь держаться. Пойдем быстро. Поэтому держаться придется крепко. Очень крепко. Свалишься — поднимать будет некому и некогда. Ясно?
Она кивнула.
— И будет страшно… тут не только они… всякого хватит. Сумеешь?
А может, лучше отнести ее за болото? Что зов? Елисей сумеет от него избавиться, а вот девчонке в деревне делать нечего.
Братья?
Нет у него братьев.
И там хватает… маги… и стрельцы подойдут… и надо лишь продержаться малость… и значит…
Он обернулся и лег, позволяя человеческой женщине забраться на спину. Она обвила шею руками, кое-как ногами зацепилась. Ну и ладно, Елисей постарается не уронить.
Стая поднялась.
Кроме разве что Седого и пары молоденьких волчиц, которые присмотрят за выводком малышни. А остальные… многие не вернутся, но это будет хорошая охота.
Она ждала.
Она привыкла ждать. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом… и вот…
Она сидела у окошка, глядя, как копошатся во дворе куры. И надо было бы ехать. Конь готов, пусть и не пристало особе ее положения верхами ездить. Ей бы заложить возок, пусть бы запрягли четверик вороной, золотая сбруя, дуга с бубенцами-колокольчиками. Подушечки мягки, сундуки просторны, все влезет, что надобно.
А что ей надобно?
Кроме, пожалуй, серой книги, которая лежала на коленях.
Пустые страницы.
Откроешь, пролистнешь, вспоминая, что вот здесь был нарисован зверь предивный о тонких ногах да массивном теле. Тело курячье, а голова волчья, клыкастая…
Как же его звали?
Куролак?
Тварь страшная, но безопасная для людей…
А ведь могла бы написать. Все помнила. Если не все, то многое… и главное, что и малости хватило бы. Тогда почему никогда прежде в голову ее не приходила эта в общем-то здравая мысль? Одна книга ушла, а другая появилась бы…
А куры квохчут.
Поторапливают. Как бы не опоздать ненароком… нехорошо было бы… сынок ждет… уже скоро, совсем скоро… она обернулась к зеркалу и удивилась тому, что видит. Страшна стала… кожа с зеленцою, губы и вовсе синие сделались, что у покойницы. Волос тусклый. Взгляд шальной.
И слезы стоят.
С чего плакать? Все ведь получилось… почти получилось…
И, заставив себя подняться, женщина вышла во двор. Рученькой махнула, и замершая было дворня — боятся, собаки, — засуетилась, забеспокоилась. Кто-то поспешил под локоток подхватить, кто-то скамеечку резную волочет, девки спешно несчастных кур гоняют.
— Коня подавайте!
И кольнуло тревогой: опоздает…
Уже опоздала.
Человек вошел во двор, хотя ворота остались заперты. И дворня в своей суете его не заметила. А может, не в суете дело, но в умении…
— Далеко ли собралась, матушка? — поинтересовался он, встав перед ней… как лист перед травой.
До осенних дождей она не доживет. Знала. Слишком быстро утекала сила сквозь пальцы, и сколько б ни лилось крови, а ни капли на них, белых, не оставалось.
— Далеко ли, близко… — Она пожала плечами. — А ты в гости, Мишенька?
— В гости.
Глаза у него хорошие, ясные… и почему она не его выбрала? Хотя… разве у нее был выбор?
— И с чем же ты явился?
Не с добром.
И не отпустит ее… хотя… силы у него немного… это только думают, что раз Акадэмия за плечами, то самый сильный в ней.
— Боюсь, с дурной вестью. — Он потупился, принимая правила игры. А похолодало, будто тень легла на двор. Легла и сгинула. Вновь солнце выглянуло, летнее, жаркое… и с чего медлила она с отъездом? Ведь ничего не держало.
Могла и вчера.
И позавчера. И седмицу тому… а она все цеплялась за дом этот, в котором, по сути своей, никогда-то не была счастлива.
— Давече преставился супруг твой. — Михаил коснулся лба сложенными щепотью пальцами. — Овдовела ты…
