— Интересно…
Он прислушался.
И я прислушалась.
Тишина… а после, будто ждали этакого моменту сподручного, волки завыли на голоса разные. Да где-то близехонько, может, в самой деревне.
Загудело.
Заухало.
И волки ближей подобрались.
А после… после вихрь закрутился по дороге, поднялся до самых небес, благо небеса те низехонько обвисли, не то что вихрем, рукой дотянуться можно.
Вихрь катился.
Все ближей.
И ближей.
И крикнуть бы Люциану Береславовну, чтоб шла да глянула, а ну как вихрь энтот смететь в одночасье и ограду, и дом, и меня с Еськой. Да вот не кричится. Рот прикрыла, чтоб пылюку не глытать.
Пялюсь.
А вихрь до самых ворот докатился да и распался.
— Эй, хозяева! — Архип Полуэктович парасольку поломанную откинул да и отряхнулся, будто собака, из воды выбравшаяся. — Есть кто дома?
— А кто вам надобен? — сварливо отозвался Еська, меня в стороночку отодвигая.
— Отворяй, студент.
— А сами? — поинтересовался Еська, разглядвая наставника.
— Не наглей…
— Не наглею, это вы, уж простите, коль иное обличье примеряете, извольте повторять его в точности.
Чегой?
Я внове роту прикрыла. От же ж, воюю с этою привычкой дурной, да никак не победю. Или побежду? Надобно буде спросить у Люцианы Береславовны, как оно правильно говорится-то.
— Еська! — Я дернула его за кафтан.
— Помолчи, Зослава. И погляди… видишь, какие башмаки хорошие?
А и вправду, этаких башмаков я у Архипа Полуэктовича не видала. Красивые. Из зеленой шкуры, с носами длиннючими, которые ажно бараньими рогами закручивались. На носах этих — бубенчики. Пряжечки золотые да с каменьями.
— И поясок…
Я уж сама увидела, дивясь, как же этакой красоты не приметила. Поясок широкий, из пластин золотых, а на каждой — камень, красный ли, зеленый, и вот желтенькие тоже попадались. Камни, правда, не блищать, тусклые какие-то.
— Ишь! — Архип Полуэктович кулаком погрозил.
А после отряхнулся, и сползла шкура-морок. Встал перед воротами молодец добрый, лицом круглый, волосом кудрявый. Глаза синие-синие. Уста сахарные. До того хорош, что прямо сердце в пятки ухнуло. Вспомнилось, как малая еще я мечтала про жениха, дескать, будет аккурат от такой, весь распрекрасный, как петушок на палочке. Он же ж, руки к грудям приложивши, молвил низким голосом, от которого у меня поджилочки затряслись.
— Впусти меня, девица… за тобой явился.
— Не было печали, — пробурчал Еська.
— Возьму тебя на руки…
— Надорвешься!
Еську я в бок пихнула. Может, конечно, молодец этот и нежить препаскуднейшего свойства, зато говорит красиво. И вообще… я, конечно, не боярыня костлявая, которая лишнего бублика съесть боится, но отец мой матушку на руках нашивал, ничего, пуп не развязался.
— Унесу за тридевять земель…
— Ноги собьешь.
— Еська, помолчи!
Когда еще я такой красоты послухаю? Я ж, как ни крути, баба, а мы на слова хорошие падки, что пчелы на липовый цвет.
— В тереме поселю… на золоте есть будешь…
«На серебре спать», — вздохнула я. Эк всю сказку запоганил. Мне это золото с серебром давненько поперек горла встали. И молвила я молодцу так:
— Шел бы ты, бедолага, своею дорогой… жених у меня есть. Женихи, — поправилась, потому как врать нехорошо.
Молодец зыркнул на меня исподлобья и пальцем погрозил.
— Все одно сожру, — сказал и ощерился. Тут-то и слезла его краса, как позолота с фальшивого медяка. Встал перед воротами утопленник в зеленом кафтане. Кафтан, некогда бархатный, потускнел да дырами пошел. Сквозь них рубаху видать белую. А когда и тело покойницкое темное. Да и кафтан дивен. В плечах широк зело. Рукава пышные, жемчужной нитью шитые. С дырами, в которые атлас да шелк выглядвают. Порты — узенькие, глядеть срамно. Волосы белы и напудрены. А лицо…
Не топленник.
Топленники, помнится, страшны да безголовы. Они тепло человечье чуют и ползут на него, что мошкара на свет. Медлительны ко всему. От топленника и дите малое сбегчи способное, а этот, мыслится, хитер да быстр.
Не водяной.
Кафтан его правильно застегнут. И не льется из рукавов водица, как сие сказывали. Ко всему водяные — нежить честная, они, бывало, девку какую умыкнут, но сие исключительно ежель любовь приключается. Да и коль девка хватка, то и под водой обустроится.
Женою станет.
И уж тогда всем прочим любовям не бывать. Хорошо, коль русалок потерпит в доме своем.
Нет, не водяной…
Щерится.
Зубы острые, ровные…
Рыбняк! Точне! Или фоссегрим, коль на саксонскую манеру. Картинку этую помню, правда, в учебнике молодец был совсем нехорош, пучеглазый какой-то да пузатый. Хотя писано было, будто бы рыбняк этот горазд перекидываться и девкам головы дурить.
Увлечет.
После придушит, да не до смерти.
Под воду уволочет и там уже, в логовище своем, пожирать станет.
Жуть.
— А может, сыграть вам, детушки? — Рыбняк ощерился и из рукава скрипочку вытащил.
Мне ж вспомнилось, что в учебнике том писали, будто бы играл он дюже ладно, до того ладно, что человек обыкновенный, сию музыку заслышавши, разум утрачивал.
— А может, — Еська огневика сотворил, — спалить тебя к Моране?
— Ш-шутишь… — Как всякая нежить водная, огонь он не жаловал.
И попятился.
И вновь вихрем обернулся… и сгинул, как не бывало.
— Вот так-то, Зослава, — произнес Еська, огневика убирая. — Веселая у нас ночка будет.
Я на солнце глянула. До ночи еще прилично оставалось, а наши…
Егора подняли.
Схватили за шкирку и подняли, будто он, Егор, вовсе кутенок. Тряхнули. И осведомились хорошо знакомым голосом:
— Почто, студиозус, старушку убил?
— Я… — Егор с трудом, но обрел опору под ногами. Не падал он исключительно потому, что рука, за шиворот держащая, благоразумно этот шиворот не выпускала. — Я не хотел…
Он облизал губы.
Мор молчал.
Затаился?
И верно… небось с наставником ни одна нежить связываться не пожелает. Он же, Егора отпустивши, под локоток подхватил.
— А главное, как ты, недоучка, это сделал-то? — В голосе Архипа Полуэктовича не было гнева или раздражения, но лишь искреннее любопытство.
