Арей поморщился.
Не по нраву? Подумалось с неожиданной злостью, что им всем, рожденным в чистоте и холе, не по нраву здешняя грязь придется. И нежить. И зеленая слизь, которая заместо крови… и кровь — азары долго ждать не станут, к рассвету подойдут, если, конечно, сами уцелеют.
А хорошо бы…
В степи кровь сохла быстро. Мертвецы мух манили, и сонмища их слетались на поля, чтобы потом подниматься отяжелевшими черными роями. Тогда, бывало, казалось, будто само солнце сгинуло, оставив только эти вот мушиные воинства.
— Ниже тяни. — Фрол усилием воли отделался от памяти. Ишь, очнулась… кто ее просил-то?
А она в степи не бывала. Не видала ни солнца белого, ни ковыля, по которому огонь пустили. Ни деревень подпаленных азарскими стрелами.
Конницы…
На поле была, на том, где многие остались. И да не поле это — поля да пара лесков. Болотце, которое маги высушили, а землю испепелили. Стояла с целительницами, девчонками, многие из которых по сей день спать спокойно не способны.
Сеть тянулась. Ложилась ровно. И заклятья, в нее вплетенные, оживали.
Хорошо.
На крупных тварей их не хватит, но мелочь повыбивают.
— Осталось немного. — Фрол заговорил, потому что тишина была невыносима. — Сейчас активируем последнюю дюжину…
— Может… стоит разделиться? — Арей заложил еще один завиток, закрепляя блок огненного шара.
Фрол покачал головой.
— Я справлюсь.
— Верю. — Он подпитал огненный шквал, закрепленный поперек улицы. И замедление поставил. — Но не стоит… пока мелочь идет, но мало ли…
Шубуршаники держались в отдалении. Хоть и безмозглые, а чуяли, что добыча не по зубам.
В степи шубуршаники прятались в норах, выползая после заката. И если не успевали убрать мертвецов, поле наполнялось шелестом и чавканьем. Впрочем, даже когда успевали.
Твари чуяли падаль.
И просачивались что сквозь ограду, что сквозь пелену заклятий. Они спешили урвать свое, и горе было, если среди мертвецов оказывались живые.
Не вспоминать.
А оно лезет и лезет. И надо бы быстрей, только почему-то пальцы не слушаются. А сила то полыхнуть норовит, сжигая все вокруг, то припадает, рассеивается, того и гляди опустеет он…
Нельзя думать о таком. Не сейчас.
Прежде у Фрола подобных сомнений в силе своей не возникало. Наведенное? Если так, то плохо… твари, способные воздействовать на разум, куда опасней обыкновенной нежити. Надо возвращаться.
Предупредить.
Только… нить заклятья почти соскользнула с пальцев, Фрол вовремя успел опомниться и перехватить.
Арей вдруг остановился.
— Марьяна Ивановна? А вы…
И захлебнулся кашлем, повалился, схватившись руками за горло.
— Фролушка! — пропела Марьяна Ивановна медовым голоском. — Теперь-то нам никто не помешает, верно?
— Отпусти его.
— Иначе что? — Марьяна Ивановна руку сдавила, и мальчишка засучил ногами. Его было жаль. Силен. И этой силой обманут. Когда-то и сам Фрол думал, что если наградила Божиня, то теперь весь мир у ног. Только оказалось, что на каждую силу иная имеется. И сам он, катаясь в пыли, давился собственной кровью, не способный выпутаться из азарской сети. Если бы не Архип, не выжил бы.
— Иначе разговора не выйдет.
От нее несло мертвечиной, и значит, тело уже начало распадаться. Вот только сколь бы стремительно ни рассыпалось оно, а все одно сроку, отмеренного Мораной, хватит, чтобы оборвать эту жизнь.
— Что ж… пускай идет. — Она пальцы о грязный подол отерла, и Арей затих. Он дышал. И Фрол слышал, как бьется сердце.
Только бы не сглупил.
Не полез, куда не просят, решивши, что знает достаточно, чтобы побороть умертвие.
— А ты, Фролушка, не переменился… все еще о других больше, чем о себе, думаешь. — Она хохотнула утробно и себя по животу похлопала. — Может, и обо мне позаботишься?
— А как же. Похороню с почестями, — отозвался Фрол, подвигаясь к лежащему мальчишке. Щит поставить? Или просто оглушить… щит оставит шанс, но если у парня дури больше, чем силы… а оглушить — это на смерть обречь, если Фрол проиграет. Не то чтоб он в силы свои не верил, но привык сомневаться.
Только дураки себя всесильными мнят.
А от дурости его степи излечили.
И этот излечится, если, конечно, жив будет.
— Похоронишь? — Марьяна Ивановна усмехнулась кривовато. — Скор ты меня хоронить, Фролушка. Неужто я тебе дурного чего сделала?
И голос высок, плаксив. От этого голоса в ушах звенеть начинает.
Ничего, звоном Фрола не проймешь.
Он отряхнулся по-собачьи и ответил:
— Так как иначе, когда померли вы?
— Померла. — Она пожевала губу и отрицать не стала. — Как есть померла, Фролушка… убили меня… предали смерти лю-у-той…
— Безвинную?
— Про то врать не стану… хитрые поганцы… и один, и второй… и наплачешься ты с ними еще, вспомнишь старушку, которая всегда тебе добра желала, и только добра.
А силу-то тянет.
Говорочком. Глазами пустыми, руками поеденными. Пальчики сухонькие шевелятся, будто спицы невидимые держит Марьяна Ивановна и на спицы эти подбирает Фролову силу.
— Жалко тебе, да? — Она обиделась почти как живая и губу отвесила, правда, с той губы поползла на подбородок слюна, с кровью мешанная.
— Чего вы желаете?
А то так дотемна разговоры разговаривать можно. Главное же, что умертвие, не будь оно поганью, с места не сдвинется, пока досуха человека не высосет. И обыкновенное, может, Фролом и подавилось бы, а эта проглотит, и только щечки серые зарумянятся.
— Ох, Фролушка, знаешь ты, что спросить, как спросить. — И на лежащего мальчишку взглядом вперилась. — Отдай мне рыжих…
— Зачем?
— Придушу, — простодушно призналась Марьяна Ивановна. — По одному…
И ресничками захлопала. Была б она поживей и помоложе, Фрол бы решил, что глазки ему строит.
— Не могу.
— Отчего, Фролушка?
— Так ведь студенты…
— Ой, одним больше, другим меньше… кто их считает?
— Этих считают.
Она головой покачала укоризненно и обиду сыграла живо, этак и поверить недолго, что о малости просит старушка, а он, Фрол, упрямится.
— Марьяна Ивановна, — никогда-то он подобных игр не жаловал, — упокоились бы вы с миром, что ли?
— Не могу, Фролушка. — Она рученьки погрызенные прижала к грудям. — Душу гнев не отпускает. И клятва. Пока не исполню обещанное, не видать мне смерти… помоги уж.
