Слабость расползалась.
Одна надежда, мальчишка донесет перстень… а перстень… в безвластии и он власть… и еще камень, который Михаил Егорович держал в кармане, сжимая, подпитывая силой… даст Божиня, и камень этот найдут при теле.
— Земли, — непослушным языком сказал он. — Вам нужны…
— Мой повелитель был крайне недоволен… колонии оскудели… казна опустела. А ваши земли богаты, что людьми, что…
В голове туман.
Сладкий.
Розовый.
И в тумане этом слышится смех далекий, только не понять, кто смеется… братец старший? Чтоб ему… он виноват… зачем выжил? Должен был уйти, а нет, спасли… спасла Марьяна на свою голову, за что и поплатилась… иное милосердие чревато бывает.
Дышать тяжело.
— Вы… ей…
— Отчего б и не помочь женщине… она предъявила интересные бумаги… и мой повелитель подумал, что если окажет он услугу истинному наследнику…
Туман клубится, глаза застит. Вот и расплылось, расползлось лицо Ульриха. Не лицо — блин белый, в котором глаза кусками сажи… не глядись, утянет. Он и не глядится.
Михаил.
Мишенька… мама так называла… нельзя уходить, он еще не все понял… или все? Что уж теперь… поддержать претензии якобы законного наследника… или законного? Главное, смута… раскол… и в расколе этом, в мути кровавой свой кусок отрезать. А после, кто бы ни победил, ему царство придется собирать по кускам, по клочкам, на живую нить шить…
На саксонцев обиды нет. У них свой интерес. Как и у норманнов, которые тоже помогли, где золотом, где волшбой, а где… свои виноваты… грызлись, делили коврик у ног царевых, не заметивши, как зреет недовольство народное, того и гляди выплеснется.
Дышать надобно.
— Мне жаль. — Ульрих поднялся. — Вы хороший человек. И верю, что стали бы мудрым правителем, но… моему господину мудрые не нужны…
Он помог Михаилу Егоровичу улечься.
И стянул сапоги.
— Не волнуйтесь… у меня нет задачи полностью стереть ваше царство… все-таки буфер между степями и нашими землями необходим… но… — голос с трудом пробивался сквозь розовую пышную вату. — И трон займет достойный… по праву… у вас интересные легенды… большой простор оставляют…
Он снимал кольца, кроме одного, махонького, невзрачного, еще матушкой даренного на оберег.
Лучше бы свободу подарила.
Но что она могла, робкая тихая царица, которая из светелки-то своей не смела лика казать без отцова дозволения? Только и умела, что молитвы читать и Божине кланяться… медь народу сыпать щедрою рукой. Улыбаться робко. Говорить тихо. Слезы лить по всем детям своим…
Обережное колечко крепко в плоть вросло.
Оставит.
Ему кольца без надобности, выкинет небось в ближайшую канаву, где и подберет их человек невезучий, которого после и возьмут, обвинивши в смерти царевича… да… царевича…
Сквозь туман выступила матушка. И лик ее был печален.
— Здравствуй, мама. — Михаил Егорович, точней, Мишенька, которым он был для матушки, взгляд отвел. Стыдно ему было. Она ведь знает, обо всем знает… но разве виноват он? Разве хотел власти? Никогда-то… только свободы… а они связали клятвой и поводок дали в руки тому, кто…
— Прости его. — Матушкина рука легла на чело, и холод, от нее исходивший, проник в тело.
Вот, значит, она какая — смерть.
И не страшно.
И легко даже.
— Не могу.
— Прости и тогда свободен станешь, — сказала матушка, глядя серьезно. — И нас прости. Меня, что не помешала… отца, что послушал советов дурных… боялся, что ты, Мишенька, обиду затаишь на брата. Смуту учинишь.
И отец вышел.
Таким, как Мишенька его запомнил, строг и силен. Высок. Кряжист. В брате от него только и было, что горделивая посадка головы, а так…
— Царство только-только на ноги встало, окрепнуть бы ему. А для того покой нужен, чтоб даже мысли о смуте не возникало.
На отце рубаха алая, матушкой расшитая.
Бос стоит.
Голову опустил.
— А как не возникнет, когда двое вас, один старший, а другой разумный и всем хороший? Когда шепчутся бояре, дескать, болезнь-то, может, и отошла, да вдруг недалече? Вдруг возвернется она? И как мне было поступить?
По Правде!
По справедливости, коль не сгинула она вовсе из мира. Но ныне все иначе, видать.
— Назвать наследником тебя в обход старшенького? Так найдутся и те, кому он, болезный, мил будет. Станут кричать, что царь закон попирает, хотя блюсти его поставлен. Оставить, как оно есть? Искушение велико. И не ведал я, сумеешь ли ты устоять. Умру, и расколется царство. Одни бояре за тобой станут. Другие — за ним… сослать тебя? Или его? Вы оба мои сыновья. Обоим счастья хотел. Вот и выбрал тебе дорогу, которая казалась…
Замолчал отец.
Развел руками. Мол, кто ж знал, что выйдет так.
Никто не знал.
И повторили призраки хором:
— Прости.
Мишенька постарается. Он уже простил, ибо сам был виновен во многом, и теперь мучило лишь — а его-то простят? Пусть не брат, который уже ушел дорогой, а другие… те девчонки… и дети…
Легко стало.
Взлетел он птахой по-над землей и увидал что себя, лежащего, уставившегося взглядом бездвижным в небеса, что саксонца, который спешил уйти, унося и клинок отравленный, и перстни… а камень в потайном кармане не отыскал.
Хорошо…
Увидал и юродивого, который вовсе не был юродив.
И толпу, что разрасталась, прибывая перепуганным людом… и мертвяков, перед юродивым расступавшихся… некромант? Или амулет при нем?
Мальчишку, который, запыхавшийся, побледневший, что-то втолковывает декану некромантов… и тот мрачнеет, подбирается, что рысь перед скоком.
…Душа обрела крылья. И воздух под ними сделался плотен. Время вдруг исчезло, и Михаил Егорович осознал, что его, времени, ныне вовсе не существует.
Он видел, что было.
Что есть.
И что будет.
Погром на Белом городе. И терема, которые прятались за высокими оградами. И захлебнулась бы толпа, остановилась, забоявшись пик и сабель. Да только саксоны не были б собой, когда б не отыскали способа. И вот открываются ворота… а коль заперты, то и сносятся будто бы силой Божининой… и занимаются терема, кричат люди… кровь льется… звонит колокол, гуляют мертвяки…
Летят гонцы к стрелецким сотням. Несут грамоты, перстнем коронным запечатанные.
И собираются некроманты, стягиваются боевики, про мертвецов позабывши… вернутся, после, когда уймут бунт кровавый…
