Идут ровным строем.
И кто-то кричит:
— Бей магов!
И разъяренная толпа, которая уже сама не ведает, чего ей надобно, разворачивается, уверенная, что и этого врага сметет. И юродивый, скинувши маску дурачка, вздымает руки, выпуская вихри сырой силы. Но разлетаются они о совокупный щит, выставленный магами.
А мрачный Кавьяр только руку об руку потер.
Плечами повел…
Это не бой. Избиение… и иначе нельзя, потому что немного их, магов, куда меньше, нежели людей. Но все одно… огонь и вода… и кажется, гудит земля, раскрываясь под ногами… крики, боль…
Юродивый теряется в этой мешанине.
Он сделал, что должно.
Почти сделал. Он летит ко дворцу, и Михаил не способен остановить его. Ныне он лишь наблюдатель.
Наблюдать с высоты легко.
Вот вбегает во двор мальчишка, куда подевался дурачок давешний. Ныне вновь он свят, ликом чист, волосом светел. Одежи белые… под тряпьем скрывались? Главное, что ни пятнышка алого на них, ни следа малого копоти, чисты, как душа младенческая.
— Слушайте, люди, — кричит он, и голос набатом несется по двору. — Слушайте и не говорите, что не слышали! Трудные времена настали, люди… смута идет! Но я послан вам во мир и спасение! Признайте истинного царя… признайте, и воздастся вам.
Его руки и плечи охватило белое пламя.
— Признайте, и наступят благодатные дни…
Черное солнце, будто потревоженное этим пламенем, дрогнуло и сдвинулось, всего на волос, но и этого хватило, чтобы золотой луч, упав с небес, коснулся чела нового царя.
Первыми на колени опустились стрельцы.
Холопы.
Виночерпии и псари. Девки дворовые. Рабы безмолвные… бояре… эти держались, привычные к чудесам, не единожды встречавшие на пути своем магов, но и они дрогнули.
— Я буду щитом вашим, который заслонит от гнева народного, — вещал самозванец. — Я есть ныне царь новый! И кровь моя…
— Не прольется. — Старик Волчевский остался на ногах. Обеими руками он вцепился в посох, верно, стоять было непросто. И Михаилу Егоровичу хотелось бы понять, что за магию использовали саксоны. — В тебе и капли той крови нет…
— Зато другой полны жилы. — Самозванец опустил руки. Он мог бы растереть старика в песок, и это понимали все, кому выпало в тот день оказаться в тереме. — Тебя волнует законность моих притязаний, старик? И если докажу я, что имею право взойти…
Он махнул рукой, и живое пламя поднялось с гудением, расчищая путь к помосту, на котором высилось резное кресло.
— Докажи, — согласился Волчевский.
Страшно ему было? А ведь и бровью не повел. Крепок. И, глядя на него, стали подниматься прочие. Вот Кабашин встал, пот отер, делая вид, что на колени бухнулся исключительно от жары и телесное слабости. Гуршинин и Давыденский переглянулись.
Эти в стороне останутся.
Им в столицах делать нечего. У них земель столько, что не одно царство сотворить можно. А потому и думают о том, как бы свое сберечь.
Может, оно и правильно.
— Докажу. — На лице самозванца появилась кривоватая улыбка. — Но и вы уж, будьте ласковы, не забудьте про слово данное… да будет Божиня ему свидетелем!
А вот это было плохо, до того плохо, что Михаил Егорович потянулся было к земле, желая упредить, но воздух был слишком плотен для крыл его, да и сила неведомая не пускала. Хорошо хоть, вовсе дозволила глядеть.
Вот самозванец поднимает руки.
И разводит их медленно, и небо светлеет, будто стирают с него густую черноту. Вот земля мелкой дрожью идет, и по слову сказанному, которое упало в мир камнем, оглушив всех, кто слышал его, оный мир меняется, выталкивает из себя древний склеп.
Темны камни его.
Мхом поросли.
Крепки двери, на брус железный заперты. Но ложатся на брус руки белые лжецаревича, и вспыхивает он пламенем синим. Пеплом осыпается.
Раскрываются двери беззвучно.
И сам склеп будто наизнанку выворачивается, дабы все видели, что в нем сокрыто.
Гроб хрустальный о семи цепях.
И дева в гробу том. Белолица. Темноволоса. Прекрасна, что камень драгоценный в короне…
Кто-то вздыхает.
Кто-то прикусывает руку, чтобы не закричать… кто-то молиться начинает, вспомнивши, что все тут под Божьей волей…
— Вот она, наследница престола законная, — молвил он, и так, что услышан был. — Рожденная в браке законном…
— Баба! — сплюнул Волчевский. — Неживая.
— Зачарованная, — усмехнулся самозванец. — Она жива. И любой сие подтвердить способен. Подойди, старик, не бойся. Я не причиню тебе вреда.
Волчевский хмыкнул, не поверивши, но подошел, а за ним и прочие потянулись, обступили гроб всполошенной дурноватой стаей. Загомонили разом. И стихли же по взмаху лжецаревича.
Соскользнула крышка.
И Волчевский руку протянул.
— Теплая, — молвил он, пощупав запястье спящей царевны. А после и ущипнул, да только неподвижна осталась девка. — Кровь проверить надобно…
Камень принесли тотчас.
Самозванец не мешал. Стоял подле гроба, наблюдая за суетой… а ведь хитер. Откуда взялся? Из тех, царицей привеченных? Или норманнских кровей? Саксонец? Перекати-поле, которому и Морана не указ… плохо это?
Или…
Такой на цепи не усидит. Ульрих полагает, что использовал мальчишку, а оно как бы не наоборот вышло.
Пускай.
Первый князь, помнится, тоже Божининым сыном звался. Сирота из ниоткуда… все повторяется, волей ли богов, хитростью ли людей, а может, и тем и другим разом.
Боярский клинок вспорол ладонь спящей девы, и ведь нарочно глубоко резали, а она, бедная, и не шелохнулась даже. Крепок был колдовской сон. А кровь красна. Потекла, упала на поднос, коснулась черного камня, который, кровью потревожен, вспыхнул ярко, разом из обыкновенного драгоценным становясь.
— Признал, поди ж ты, — без особого, впрочем, удивления сказал Волчевский. И клинок убрал. — Так то ее… а ты…
— А я ее женой назову, — не смутившись ни на мгновенье, сказал самозванец. — Разбужу и назову…
— Ты?
— Можешь сам попробовать. — Мальчишка указал на гроб и деву. — Если хочешь… или вот сыновья твои…
Волчевский оглянулся.
Сыновей у него было пятеро, и, верно, мелькнула мыслишка, что ладно было бы усадить хоть одного на трон, да только опытен был боярин. И оттого сказал громко:
— Сыновья мои уже просватаны. Негоже боярину от слова своего отпираться. Но если кто восхочет…
Восхотели. Как же таким случаем да не воспользоваться. И первым вызвался будить Кочербрут-младший. Подошел к гробу. Поклонился.
