Наклонился.
Приник к устам… и вспыхнул белым пламенем, заорал, покатился по камням, пытаясь огонь сбить, да только тот лишь яростней вгрызался в тело боярское.
Смотреть на это и с высоты было неприятно.
Душа, пусть и бестелесна, ощутила едкий запах паленого волоса. И Михаил Егорович поморщился. Надо же, чего удумали…
Бояре зароптали. А самозванец лишь руками развел, мол, не он тому виной, но едино воля Божинина, а разве в человеческой силе противостоять ей?
И в разуме…
Волчевский подбородок потер и, взгляд от спящей царевны переведши, поинтересовался:
— А ты, значится, не боишься?
— Не боюсь, — ответил он, тряхнув кудрями. — Мне сие с рождения предсказано было, судьба великая…
И голос его, усиленный магией, разнесся по терему. Хитер… одно дело бояре, им-то до судьбы чужой интерес малый, а вот другое — люд простой. Думать нечего, и дня не пройдет, разлетится по столице сказка о зачарованной царевне и сироте, душою чистом, на которого Божинино благословение снизошло.
Если бы умела душа, Михаил Егорович рассмеялся бы.
— Что однажды настанет темное время для земли Росской. И падет царь… и все царской крови.
А вот это уже крамола…
— И лишь царевна юная уцелеет едино потому, что мать душу свою залогом оставила…
И ухмыльнулась при этих словах красноокая тварь, чей взгляд опалил, заставил забить крыльями незримыми в желании подняться выше. Но нет, не Михайлова грешная душа твари надобна была. Свою добычу она несла в когтистых лапах и держала крепко. Рвись, борись, не выпустит.
Куда несет?
Кому?
О том лучше не думать. Разве ж мало Михаилу иных мыслей?
— …Что станут бояре власть меж собой делить, — вновь показался терем царский с самозванцем, который стоял, ногу вперед отставивши, рукой бок подперши, — гадать и рядить, кто из них родовитей, кто сильней. И до того дойдет, что войной двинутся друг на друга, вводя царство в разорение.
Бояре переглядывались.
Разорение никому-то не надобно было, с разоренных земель многого не возьмешь, да только все, сказанное молодцем недобрым, они знали.
И готовы были рискнуть.
— А следом и азары лютой волной покатят. И не останется здесь ни города не разоренного, ни села не сожженного.
Красиво говорил.
— Вороньем слетятся на обескровленную Россь норманны и саксоны, пировать станут на мертвом теле ее.
Выдохнул парень, провел ладонью по светлым волосам.
— И сгинет царство, как будто бы и не было, а вольные люди на веки вековечные рабами сделаются…
— Хватит, — оборвал речь Волчевский. — Поняли мы уже… и ты, значится, спасешь?
— Спасу, боярин. — Самозванец отвесил легкий поклон. — Мне сие предсказано было. Видел я сон, явилась ко мне женщина в платье простом. Волос ее золотой, очи синие… и свет от нее такой исходил, что смотреть глазам больно было.
Кто-то из бояр хмыкнул, знать, не больно поверил. Им и не надобно.
Главное, что люд поверит простой. Смутьяны, которые ныне движутся бояр бить, которые уже терема запалили… и пара теремов — лишь начало.
Поверят стрельцы.
Им небось не в радость будет кровь лить люда простого. У каждого второго в столице родня, если не у каждого первого…
— Сказала она мне, чтоб не плакал я по родителям, коих стрелы азарские унесли… эта боль отболит. Чтоб не гневался за село пожженное… этот гнев не только в моем сердце жив… чтоб не клялся мстить. Месть на пути Моранины ведет… но чтоб шел в дальний скит к старцу пресвятому Анусию и просил его взять меня в ученики.
Бояре молчали.
Переглядывались, а гляди-ка, все с колен повставали. Иные хмурятся, которые побестолковей, того и гляди с кулаками кинутся на самозванца. Да только и у него найдется чем ответить.
— Там я и жил десять лет, в тиши и благости, постигая науки всякие.
Сомнительно, и сомнение это читается в глазах Волчевского, но дальше взгляда не уйдет. Слишком умен Волчевский, чтобы воевать там, где шансы на победу малы.
Первым поклонится новому царю.
Опорой станет. Надежей.
С того и получит свою награду. А прочие… что ж, одни за дурость свою поплатятся, с другими счеты сведут. Ничего-то нового.
— …Пока вновь не явилась мне дева и не велела отправляться в столицу, ибо близилось время перемен великих, которых мне свершить судьба выпала…
Кто-то матюкнулся.
Кто-то засопел сердито, желая, верно, сказать, что таких от вершителей в столицах и без нынешнего самозванца хватает, но… промолчали. Уж больно выразительна была груда костей опаленных, которую убрать и не подумали.
— И потому говорю я вам. Смиритесь. Примите волю ее. И будет так, как будет. — Самозванец закончил речь и осенил себя крестом Божининым.
Волосы его вдруг засветились ярко.
И свет этот расползся по одеже, и вскорости стоял пред боярами человек, сиянием укутанный. Стоял и улыбался, понимая, что победил…
И первым опустился на колени старик Волчевский.
Он тоже умел победителей чуять.
А следом за ним тяжко бухнулся Давыденский. И прочие воспоследовали, верно, решивши ныне уступить, а там уж… воссесть на трон не так и тяжко. Куда сложней удержаться. Неудобно оно, креслице царское, не каждый зад этакую честь выдержит.
Самозванец же, подошедши к гробу, наклонился и приник к мертвой красавице.
Замерли все.
Затаили дыхание в тщетной надежде, что полыхнет гость дорогой, да только… мгновенье, и еще одно, и длился поцелуй этот вечность, если не дольше. Но дрогнули ресницы красавицы, открыла она глаза и тихим голосом спросила:
— Кто ты?
— Я твой суженый, душа моя, — сказал самозванец, руку протягивая. — Божиней даденный. И пред нею связаны души наши до самой смерти…
И тут, будто и вправду умел ворожить он, солнце черное вдруг рассыпалось роем мушиным, а он истаял в свете ясном. И полегли мертвяки, а в маленьком храме, который, по легенде, еще первой царицей ставлен был, торжественно и ясно зазвенели колокола.
Радуйтесь, люди!
Спаситель явился!
ГЛАВА 31
Об обрядах запретных
Разбудил меня Еська.
Как разбудил, когда и спала-то я вполглаза. Оно-то, поди, наспи, когда со всее округи нечисть сползается. И вот в жизни б не подумала, что ее туточки столько! И пущай твердит Люциана Береславовна, что, дескать, надежна оградка, что надобно нам всего-то рассвета дождаться да стрельцов с подмогою, а вот все одно неспокойно.
