Пахнет пылью.
И травами сухими, перележалыми. Мне еще когда бабка сказывала, что травы, конечно, хранить можно, но не вечно, что на третий-четвертый год утрачивают они силу свою. Нынешние, мыслю, куда как подольше лежали, а поди ж ты, не стали трухой.
Висят со стропил веревки. А на тех веревках крючочки костяные примотаны, а на крючки, стало быть, пуки травы насажены. Тут тебе и лебеда, и полынь горькая, и полынь сизая, которая от сердечной боли хороша, и белокопытень, да и иные травы, простые. Есть кровохлебка махонькая и мухоедка, уж не ведаю, для какой надобности. В углу пыльный сундук виднеется. И меня к энтому сундуку прямо-таки тянет, ой, чую, там сокровищев немало спрятано. Может, даже крикун-корень есть, про которого в «Травогляде» Люцианы Береславовны писано было.
Ничего, после гляну.
В «Травогляде» том же ж писано было, что корень энтот силу не утрачивает со временем, а наоборот, чем дольше лежит, тем ядреней становится. Нынешний, коль он там есть, мню, ядрен так, что дальше и некуда.
Я себя за руку ущипнула.
После.
Все после. И сундук, и корень… и чары, на энтом сундуке накладенные, потому как прежде я за собой такого не замечала, чтоб хотелось в чужие сундуки нос сунуть.
— Ты уверен, что нам это надо? — Вот Еська к чарам равнодушный остался, всперся на сундук и ноги свесил. Арей же головой мотнул, и понимай как знаешь. То ли уверен он, то ли не уверен, главное, что со своего не отступит.
Вона, сумку вывернул.
Мела достал.
— Дай я. — Мел я забрала. Даром, что ли, я ночей не спала, премудрость чертежную постигаючи. Пригодилась. Арей-то с краю рисовать взялся, а значится, не видит, что схема этая — малой цикличности, а такие малюют от центра…
Люциана Береславовна меня б похвалила.
После, конечно, когда б отошла гневаться. Может, вместе б и разобрали сию схему на составные части. Вот центр у ней необычный, там линии и восходящие имеются, и нисходящие, что в одной схеме сочетать опасно, потому как может случиться, что не выдержит она и разомкнется, выплеснувши всю силу… а еще три руны-замка… и малая дуга… и поддужье с обратным током силы. Хитро выходит. И вроде каждый знак я разумею, для чего он надобен, а вот вместе собрались, и уже не понятно ничего.
Надеюсь, не наврала книга.
— Свечи расставляйте…
От как плеснет Арей силы, так время нашее и выйдет, потому как силу очнувшуюсь туточки не скроешь. Скоренько явится наставник проверить, что у нас приключилось. И подсказывает душенька моя, что не радый он будет нашему эксперименту.
Свечи Арей расставил споро.
И чашу достал.
Полоснул себя по ладони, кровь отворяя… снаружи ктой-то завыл грозно, заохал… Щучка вздрогнула, а я… мне вдруг почуялось, будто стоит кто-то рядом и глядит на меня.
Глядит и усмехается.
Мол, сама девка себе беду нашла… сама.
Кровью наполненная, стала чаша в центр схемы. Свечи — на углы звезды большой, в которую семь малых вписано было, по числу тел небесных. И каждой Арей кусок хлеба поднес.
— Давай. — Он руку протянул, и Еська в нее волосья вложил, нитью перевязанные.
Собрали, значится.
Щучка сподмогла.
Еська… и от вора польза случилась.
Волосы легли в деревянную плошку, которую Арей мне передал, а я в центр круга отнесла. Взгляд пристальный, сгинувший было, вдруг сделался внимателен, насторожен.
— Зослава, — Арей руки разминал, — возможно, тебе будет лучше уйти.
Куда?
На низ? На лавку и перину пуховую, возвернуться в сон зачарованный, в коий, мыслею, ударюсь, стоит глазыньки прикрыть? И так до утреца самого лежать, беды не зная? А они тут сами пущай? И вроде невелика беда, чай, не на поле они бранном, с нежитью сражаться станут, а всего-то навсего обряду совершат. Но вот…
Не уйду.
Я тоже знать имею право. Вона, лежит в кошелечке монетки половина, горяча, что уголек. Я слово давала… два слова давала… и тепериче хоть одно да сдержать повинна.
— Нет, — ответила Арею и глянула прямо: будет ли принуждать? Не стал. Кивнул и за руку взял. Усмехнулся.
— Упертая ты.
— Какая уж есть.
— Хорошая есть. — Он провел пальцем по раскрытой моей ладони. — Если что вдруг не так пойдет, уходи… это древняя магия. Признаться, я сам не до конца уверен, как оно все пойдет.
Тут уж у меня слезы на глаза накатили.
Говорим что прощаемся, а сие — примета дурная, найдурнейшая изо всех. И у меня сердце прям колотится, мало что из грудей не выпрыгивает. Отошла в стороночку и со Щучкой рядышком стала, замерла, дыхание затаивши.
Еська к жене подошел.
Глянул искоса.
Вздохнул.
— Тебе не обязательно в эти дела лезть.
— Не обязательно, — согласилась та. — Но хочется. Интересно, знаешь ли… никогда настоящего чародейства вживку не видела.
Ага… настоящее ли.
Арей заговорил. Слова тягучие, что мед, одно за другое цепляются, ползут, заволакивают чердачок будто бы дымом. И в дыму этом ароматном, свечами рожденном, занимаются травы. Тлеют медленно, запахи плодят.
Полыни.
И зверобоя.
Кичень-травы, которая, сказывают, только в степях растет, и одну седмицу в году всего-то собирать ее можно. Трава махонькая, сухонькая, но полезная зело. Полынь-то кровь бегущую остановит, а кичень-трава сердце разбитое исцелит. Сделает важное пустым, принесет душе забвение…
Опасная трава. Ею душу вовсе допуста вытравить можно, и не останется в ней не только боли, но и радости. Будет человек что во сне существовать, дышать дышит, а все одно неживой.
Не о траве бы думать, но о песне, в которую заклятье свивается.
Ложатся слово за слово.
И свечи горят до того ярко, что я щурюсь и глаза рукой прикрываю.
Смолк Арей.
И тихо вдруг стало, а по ногам потянуло холодом лютым. И не только по ногам. Выдохнула я… и воздух белыми кудельками закрутился, как сие в зимку бывает.
— Вот и все, Зослава, — молвил кто-то над самым ухом. Я б закричала, да только поняла, что не могу рта раскрыть. Стою… гляжу.
Идет ко мне…
…жених мой, которому обещалась.
Раскрылся заветный сундук, но в нем не крикун-корень лежал, а зеркало огроменное. Как только влезло? Во весь мой рост. Ныне — черным-черно, только свечи в этой черноте отражаются, будто звезды горят далекие. И за свечами он идеть, человек — не человек…
Вспомнилась ночь березовая.
И сказка-присказка страшная. Вымысел? В каждом вымысле своя правда сокрыта, и не надо было мне любопытничать.
