В матицу Михаил вбил крюк, на который повесили колыску. Из нее подавал голосок и тянул ручки Саша.
Почти четверть века колыска висела на этом крюке. Бывало, не успеет малыш как следует обжить свой маленький домик, а уж ему, несмотря на возмущение и плач, приходится отдать его новому маленькому жильцу. Иногда, изредка, колыску выносили и ставили на «горище», на чердак, но ненадолго; вскоре ее опять доставали и, обтерев еще неуспевшую насесть пыль, вешали на тот же истершийся крюк в матице.
На самых ранних фотографиях Епистинья — красивая женщина с уже выросшими младшими Илюшей и Сашей. Фотографии далеких лет не сохранились: нет ни одной фотографии Михаила и старшего сына Саши, нет и фотографий Епистиньи, когда она была еще Пестей, хотя такие фотокарточки в доме имелись.
В войну, перед приходом на хутор немцев, Епистинья собрала многие фотографии, письма, другие документы, положила в железный ящичек и закопала на участке. Зарывала второпях, ночью, в темноте, и, когда немцев через полгода прогнали, она пыталась тот ящичек откопать, но забыла, где именно она вырыла для него ямку. Так и не нашла тогда. А затем надвинулось такое горе, что ящичек совсем выпал из забот и из памяти.
Но какой-то неуверенный слух о зарытом ящичке в роду остался. Позже, когда Епистиньи не стало, а в хате на хуторе открылся музей, который стал собирать материалы о жизни матери, вспомнили и про это предание о ящичке. Сотрудники музея перекопали много земли на участке, во всех подходящих местах прощупали землю металлическим заостренным прутом, затем договорились с военными и пригласили саперов, которые обшарили участок чуткими миноискателями, слушая в наушники сигналы земли. Но земля молчала.
Был ли тот ящичек в действительности или это чье-то смутное предположение, остается неразгаданным. А может, ящичек сделан из дерева и, конечно же, истлел, а может, ящичком Епистинья назвала коробку из тонкого листового железа, которую быстро съела ржавчина.
Мы же можем грустно сказать, что никакой самый чуткий миноискатель или любой другой в тысячу раз более сложный прибор не вернет нам ту прошедшую жизнь во всех ее красках, звуках, чувствах, подробностях; не вернет ощущение того загадочного, удивительного, что называется жизнью, что прошло, утекло.
Как жить и зачем?
Но зачем мы вглядываемся в прошлое, разбираемся в давних событиях, что хотим там найти? Сейчас ведь совсем другая жизнь!.. Прошлое, прошедшее вообще притягательно. Ну и главное — прошлое дает нам возможность видеть, как прожили свои жизни многие люди, как жил в веках весь наш народ, куда он шел, чего добивался, к чему пришел. Жизнь многих людей и всего народа перед нами от начала и до конца со всеми радостями и горем, удачами и ошибками. Можно видеть, сравнивать со своей, с сегодняшней, думать, мотать на ус.
Что такое жизнь? Как жить? Зачем?.. Вопросы эти вставали и встают перед каждым живущим на земле; над этими вопросами бились и мудрецы древности, и великие наши писатели, и философы, и всякий живой человек. Вроде бы и найдены ответы, но каждый живущий снова и снова ищет свой, пытается ответить не только умными и глубокими рассуждениями, но и просто всей своей жизнью, своим опытом жизни, своим способом жить. И эта реальная жизнь многих людей притягательна и поучительна, наполняет и твою собственную чем-то недостающим, будто прожил еще не одну жизнь.
Наиболее естественной, наполненной глубоким смыслом издавна считалась многими мудрецами жизнь крестьянина. Это — выверенная веками норма, основа жизни народа, всякого человека, семьи. Крестьянин рождается и живет на земле, рядом с растениями и животными, выращивает хлеб, живет в своем доме, с родителями и детьми, своим трудом добывает себе пропитание, находится в гармонии и живой связи с природой, чьи сложные, глубокие и яркие проявления воспитывают в нем мудрого, думающего человека, прирожденного философа. У него целостное представление о мире, о жизни с ее взаимозависимостями, постоянными кругообращениями, началом и концом, рождениями и умираниями, и сам он умирает в окружении детей и внуков на той же земле, где родился, кладут его рядом с его почившими предками. И он знает, умирая, что дети будут приходить к месту его упокоения.
Крестьянин всегда сильно нагружен, ум его занят практическими размышлениями и соображениями. Он не очень боек в разговоре, скрытен, да и не любит отвлеченных разговоров, кажется неуклюжим в многолюдной суете. Но встанет на его место бойкий горожанин и… или становится неторопливым крестьянином, или все у него посыплется. «У мужика кафтан сер, да ум у него не черт съел».
Истово, яростно, мучительно искали и ищут многие живущие на земле великую истину, смысл жизни, грешат и каются, «спасаются», уходили и уходят в скиты, монастыри или же под пули, в обогащение или нищету, в одиночество или активную деятельность «во благо». Крестьянин же ровно и традиционно, «скучно» занят тем, что вот подходит весна — надо пахать, «помирать собирайся, а рожь сей», а там сенокос, уборка хлеба. Надо строить дом, растить детей, сажать деревья. Нельзя ссориться с соседями, с «миром», губить природу, обманывать ближнего, охаивать Отечество.
Народ насмешливо и твердо осуждает бестолковщину, глупость, спешку, лень, гордыню: «Ехала кума, да неведомо куда», «Незнаемая прямизна наводит на кривизну», «Немудрено голову срубить, мудрено приставить», «Тихо едешь — беда нагонит, шибко поедешь — беду догонишь». Меру и толк, разум и терпение, кропотливый труд, доброжелательность, любовь, совестливость — вот что неизменно и ясно отстаивает здравый смысл.
Великое богатство всякого народа — его житейский опыт, его здравый смысл. Пытаться искоренить в народе здравый смысл под любым предлогом, с помощью всяких идеологий, вер, взглядов, социальных проектов — преступление перед народом. Куда бы занесло и заносит нас без традиционного народного, крестьянского здравомыслия… Потеря здравого смысла в общественных делах, в обращении с народом его вождей лежит в основе всех народных бед.
Вот и перед Епистиньей и Михаилом не стоял так уж остро вопрос: как жить и зачем? Жить, как все люди на хуторе: исполнить то назначение, определенное от веку неизвестно кем, но которое было понятно: построить дом, посадить сад, нарожать детей, пахать землю, добывать хлеб в поте лица своего, радоваться празднику, светлому дню и солнышку, радоваться удивительной, непонятной, но такой желанной возможности жить на этом свете и благодарить за это Всевышнего.
Только что начался двадцатый век. Все его потрясения и кровавые деяния еще впереди. А тут, на хуторе, и вовсе неторопливо, тягуче шло время в будничных трудах и заботах.
На участке, неподалеку от новой хаты, Михаил соорудил небольшую кузню, мехи в которой для раздувания горна были в заплатах, но в ней он изготавливал множество позарез нужных в хозяйстве железных вещей для себя и всех желающих. А в общем, он умел делать все нужное для дома; и сапоги шил, и плотничал, и мастерил столы, скамейки, повозки, сани, кадушки, кровати, пахал, лечил скот. Неторопливо, но постоянно Михаил что-то делал по хозяйству.
Евдокия Ивановна Рыбалко, невестка Данилы, вспоминает о Михаиле с некоторым осуждением: «Но немного у них отец был неповороткой: сидит, курит он часто да все детей зовет на имена: «Да Филя, да Федя, да Ваня, да Павлуша, скорей!», а сам сидит да смеется, да подкуривает…» Судя по всему, Михаил имел свое, твердое представление о жизни, о счастье, потому что не замечалось в нем яростного стремления и желания разбогатеть, выделиться, жить непременно лучше других. Если бы у него было такое желание и деловая, бесцеремонная хватка, то с его руками, грамотностью и мастерством практически в любом ремесленном деле вполне можно было бы начать «выбиваться в люди», хотя бы в пределах хутора.
