Синий табачный дым плавал над столом, шелестели листья шелковицы, яблонь, пестрые тени покачивались, двигались на столе, на одежде и траве; женщины, все одновременно, вели свой нескончаемый разговор о соленьях, вареньях, об огороде, одежде. Мужики, повесив пиджаки на спинки стульев и на ветки яблонь, курили, говорили серьезно, основательно, спорили, поглядывали вокруг, перешучивались с крутившимися тут же ребятишками, вспоминали и про стопки с горилкой.
Мужикам было о чем поговорить, событий вокруг происходило много. Интересно было бы послушать тот давний разговор собравшихся за столом Михаила, Данилы. Свиридона, Пантелея, Фадея: как виделась мужикам настоящая жизнь, как они ее оценивали, как хотели бы устраивать жизнь будущую?..
Поговорив, поспорив, пели песни.
У Епистиньи это было не просто обычное пение на гулянке. Горечь, печаль, жалобу передавала она в пении, вся гордость и радость жизни, все, смешиваясь, звучало в голосе, в песне, и слушать ее, подпевать ей доставляло особое удовольствие всем. Пели: «Вiють витры, вiюоть буйни…», «Нiчь яка мисячна…» или чудесно сближавшую всех за столом «Дывлюсь я на небо…».
Михаил Николаевич любил «Дубинушку», с большим чувством пел ее сам или просил спеть детей.
Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь,
Изобрел за машиной машину.
Ну а русский мужик, как работать невмочь,
Так затянет родную «Дубину».
Эй, Дубинушка, ухнем!..
Епистинья успевала и подавать на стол, и петь песню, успевала и наступить на ногу Михаилу, чтоб лишнего не пил.
Позже, гораздо позже будет видно, что это были счастливые годы, с какой радостью вспоминала их старенькая Епистинья: «Було — як зберутся уси хлопцы да як заграют, кто на чому, кто на гармошци, кто на балалайци, на мандолине, на скрипци. Як же було гарно та весело!» А тогда казалось, что жизнь никудышная, все бедность да суета, а вот впереди, когда вырастут дети да когда будет в доме всего побольше, и на столе, и в погребе, да когда хата будет попросторней, да когда… Все казалось, что жизнь впереди. А жизнь — всегда жизнь, единственная и неповторимая, скучаем ли мы на вокзале в ожидании, плачем ли, сидим ли за праздничным столом.
Дети росли не по дням, а по часам; родное, теплое, такое притягивающее к себе материнской лаской и отцовской надежной основательностью гнездо становилось тесным. Манила куда-то, выталкивала из него мощная сила — жизнь, все в ней в движении, во всем — перемены и перемены.
Вот и птенцы в моем скворечнике уже далеко высовываются из окошечка навстречу подлетающим родителям и ловко выхватывают у них из клюва приносимый гостинец… Но что это? Скворец с червячком в клюве озабоченно кричит «ж-ж-а-а» и заглядывает в окошечко, а там… пусто. Скворец перелетает на крышу, оглядывается, опять смотрит в окошечко, не веря себе. Где дети! Сожрал кот? Повытаскивала ворона? Попадали вниз? Скворец ошеломлен и встревожен. Но из густой зелени вяза неподалеку доносится восторженное и призывающее «чи-р-р», и скворец летит, ныряет в листву. Там небольшой переполох, и вскоре скворец опять торопится за червячком, но вдруг, словно подбитый, ныряет вниз: другое призывное «чи-р-р» доносится с поленницы дров, а к ней идет толстый кот с разбойничьей мордой. Поднимается крик, прилетают другие скворцы, и вскоре «чи-р-р» уже доносится из зарослей вишенника, куда перелетел птенец. Сколько тревог, сколько хлопот!.. А через неделю скворцы летают уже маленькими стайками, и не разберешь, где дети, где родители. Начинают готовиться к полету в дальние-дальние края.
Движется, движется время, идет жизнь. Нет ничего постоянного. Вечны только перемены.
Коллективизация
Начинались годы тридцатые…
Сплошная коллективизация на Кубани проводилась повышенными темпами: Кубань — одна из главных житниц страны, на нее в Москве были сделаны особые стратегические расчеты. Богатый хлеб, получаемый на Кубани, Ставрополье, Украине, Поволжье, Казахстане, Южном Урале, Сталин и тогдашнее руководство страны намеревались продавать за границей, а на валюту закупать иностранное промышленное оборудование для индустриального прорыва, скачка. Чтобы выполнить эти планы, крестьян надо было сделать легкоуправляемыми, послушно исполняющими команды административной системы, то есть надо было «темные массы» крестьян срочно загнать в колхозы и совхозы, лишить их земли и воли.
Жизнь в станицах и хуторах Кубани после 1917 года причудливо перемешалась, трагически перекрутилась и только-только, медленно, постепенно начинала налаживаться. Люди более-менее привыкали к сложившемуся положению. Еще не зажили раны и казаков, и иногородних, еще тлел жар яростного несогласия с тем, что получилось после Гражданской войны. Пестрой складывалась картина хозяйственной жизни: все было в станицах и хуторах — бедняки, середняки, зажиточные, коммуны, ТОЗы, совхозы, шел естественный поиск лучших форм и способов хозяйствования на земле. И крестьяне, недавно получившие наделы земли, и казаки с увлечением занялись трудом на земле, он вносил в жизнь успокоение, лечил душу.
И вот по этому пестрому лугу, по живой ткани жизни покатился тяжелый каток сплошной коллективизации, стремясь придать жизни однообразие и единый порядок, безжалостно уничтожая все, что этому сопротивлялось. Уничтожались коммуны, ТОЗы, отдельные зажиточные хозяйства и строптивые хозяева.
В Тимашевском районе образовали сначала единый колхоз-гигант, который поглотил и два ТОЗа, действовавших на хуторе Шкуропатском. Оба трактора, «Интер» и «Фордзон», забрали с хутора в МТС, хутор стал одной из многочисленных бригад «гиганта». Управлять таким колхозом оказалось невозможно, и через год он распался на более мелкие. Хутора Шкуропатский, Ольховский, Куликовский и Волков объединились в колхоз «Первое мая».
«Сплошная коллективизация в короткие сроки любыми средствами» выглядела вблизи, в практическом исполнении особенно нелепо и чудовищно. Крестьяне на хуторах вступали в колхозы без сопротивления, простодушно веря агитаторам, что жизнь будет только лучше. Землю крестьяне получили недавно, далеко не все имели необходимые орудия, машины, не успели разбогатеть. У казаков же были более крепкие хозяйства, орудия, машины, лошади, коровы, с семнадцати лет казаку издавна нарезался участок земли до десяти гектаров, и он привык работать на нем: земля кормила его. Земля, свое хозяйство давали казаку чувство независимости, достоинства, чем он очень дорожил. И вдруг землю, лошадей, коров, все орудия труда надо сдать в какой-то колхоз, а самому остаться ни с чем. Непонятно это было казаку, все в нем восставало против этого. Да и дела в кое-как слепленных колхозах шли плохо, бестолково.
На единоличников, то есть на не желавших вступать в колхозы казаков, наложили огромнейшие налоги, обязательства по сдаче хлеба государству, выполнять которые полностью хозяева не спешили, расценивая это как явный грабеж. В станицы и хутора из районов направляли отряды хлебозаготовителей, которые не церемонились с задолженниками. А так как хозяевами-задолженниками были в основном казаки, а хлебозаготовителями — иногородние, вспыхнула старая вражда. Теперь уже иногородних власти натравливали на казаков, припоминали казакам все их грехи. Начались стычки, драки, даже со стрельбой, казаков раскулачивали, арестовывали, высылали, расстреливали. Начался последний, самый жуткий акт трагедии запорожских казаков.
