Поехала в Староминскую. Дали Валентине вести второй класс, она стала получать учительский паек. Жила на квартире вместе с подругами-учительницами.
Однажды поздней осенью в коридоре школы Валентина увидела мальчишку, худенького, оборванного, который посмотрел на нее настороженно и, как ей показалось, враждебно. «Урка какой-то», — подумала она и обошла его. А затем обернулась:
— Илюша? Ты?
Да, это был он, пятнадцатилетний братик Илья! Голодный, встревоженный.
Ах ты, Господи! Валентина повела его на свою учительскую квартиру, отмыла, накормила чем Бог послал из своего учительского пайка.
— Илюша, а почему ты не подошел, когда я проходила мимо тебя, не окликнул?
— Ты такая нарядная, чистенькая. Учительница. Я подумал, вдруг и знаться теперь не захочешь… У нас дома так плохо: совсем нечего есть.
Происшедшее следующим утром привело Валентину в великое замешательство и даже напугало. В их учительском доме было заведено: с вечера они по очереди готовили простенький завтрак для всех, чтобы утром быстро перекусить и бежать на уроки. В этот раз испекли оладышки, по два на каждую, которые и лежали в сковородке на общей кухне. Утром оладышков не оказалось… Время голодное, каждая крошка на виду, на счету, но у них так еще не бывало, чтоб у кого-то что-то пропадало. Стали нервно выяснять, кто бы это мог сделать. Илюша ночевал у них.
«Илюша? Нет! Не может быть!»
Но когда Валентина смущенно обратилась к нему по поводу этих оладышков, Илюша расплакался:
— Прости меня, Варя! (Он по привычке звал ее прежним именем.) Я и сам не понял, как сделал. Вышел на кухню рано утром, вижу, стоят. Думал, съем один, твой… А дальше… сам не знаю… Варя, прости!
Если бы ей сказал кто-нибудь, что их скромный, честный Илюша может такое сделать, никогда бы не поверила… Только теперь до нее дошло по-настоящему, что дома на хуторе голодно и плохо.
Валя отдала Илюше остатки продуктов от своего учительского пайка, и он уехал домой на подножке товарного поезда.
Голод
Голод катился по стране: голодали села, хутора, станицы Украины, Кубани, Ставрополья, Поволжья, Южного Урала, Казахстана. Когда-то самые богатые хлебные районы государства вымирали от голода: умирали мужчины, женщины, дети, умирали семьи, вымирали целые села.
Жуткие картины рассказывали пережившие бедствие: ели собак, кошек, крыс, сусликов, солому с крыш. Ходили страшные слухи о людоедстве, о пропаже детей… По некоторым зарубежным данным, от голода умерло 3–4 миллиона крестьян, по другим — в два раза больше. А всего в годы коллективизации, по зарубежным данным, погибло, умерло, было расстреляно, уничтожено около 13 миллионов крестьян.
Как же получилось, что с голоду умирали толковые крестьяне и казаки, жившие на богатейших в мире черноземах?
Во исполнение стратегических планов Сталина крестьян зерновых районов страны ускоренными темпами загнали в колхозы. Миллионы хороших хозяев были разорены, раскулачены, расстреляны, сосланы на Север — тоже на гибель. Многие сбежали от гибели в города.
В сколоченных наспех колхозах дела шли плохо, урожаи падали, зерно с колхозных полей и токов сразу шло в заготовку — для населения городов, для вывоза за рубеж. На трудодни колхозникам не давали практически ничего. Чтобы как-то выжить, они воровали зерно с токов, насыпая его в карманы или за пазуху, собирали колоски в поле, стригли поспевающие колосья. Работать даром никому не хотелось, сбор зерна в стране упал.
Сталин собственноручно написал Закон об охране социалистической собственности, который был принят 7 августа 1932 года. Этот закон определял «в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества».
Историки сообщают: к началу 1933 года, за неполные пять месяцев, по этому закону было осуждено 54 645 человек, из них 2110 — к высшей мере наказания.
Но и этот кровожадный закон помогал плохо, сдача хлеба государству в 1932 году шла медленно, слабо, задания не выполнялись. «Не погоняй кнутом, погоняй овсом!» — говорит в таких случаях здравый смысл. Но не терпелось погонять кнутом. В зерновые районы страны были направлены из Москвы чрезвычайные комиссии. В Северо-Кавказский край, куда входила и Кубань, прибыла чрезвычайная комиссия во главе с Л. М. Кагановичем: М. А. Чернов, А. И. Микоян, М. Ф. Шкирятов, Г. А. Юркин, Г. Г. Ягода и другие. С прибытием комиссии начались репрессии против всех и вся, особенно — против казаков. Усилились расстрелы, казаков стали выселять на Север целыми станицами.
Листаешь газеты тех лет: они переполнены тяжкой злобой — и центральные, и местные.
Тимашевская районная газета «Колхозное знамя» в 1932 и 1933 годах ни слова не говорит о голоде, а прямо-таки заходится от злобы и ненависти:
«С фронта хлебозаготовок»
«Красные партизаны открывают кулацкие ямы» «Прощупать щупами все скирды!»
«Ворам и гноящим хлеб в ямах — расстрел»
«Станица Медведовская на черной доске. Станица выселяется с Кубани»
«Острая и беспощаднейшая ненависть к врагам — вот чего требует борьба, вот что дает победу»
«Разоблачайте притаившегося классового врага! Гоните кулаков из колхозов»
«У амбаров классовый враг».
«Не складывать щупов до тех пор, пока не будут раскрыты все кулацкие ямы, пока не будет собрано все разворованное зерно».
Специальные отряды прочесывали каждую хату, выгребая буквально каждую горсть зерна. Прошлись «хлебозаготовители» со щупами и по хатам хутора Шкуропатского, обыскали хату Степановых, нашли и забрали спрятанную Епистиньей на горище макитру с кукурузой, последнее зерно, которое у них было.
Выгребли. Выгребли все, что было. У всех.
Начался голод.
Смерть Михаила Николаевича
Пришел голод и на хутор Шкуропатский. Дочь Свиридона, Нина Свиридоновна Никифорова, написала:
«В 1933 году на Кубани был голод. Свирепствовала малярия. Я ходила в школу. По дороге начнет меня трепать, я пересижу под забором, а потом иду в школу или возвращаюсь домой.
В голодный год ели лебеду, калачики (трава), печеный лук и печеную свеклу. Потом получили с колхоза полмешка муки пшеничной, и мама нам пекла клецики — пышки такие, уже добавляла муки. Мама очень болела, пухла, но нам, детям, больше еды, «бурды», давала, а сама как-нибудь…»
Евдокия Ивановна, жена Ивана Даниловича Рыбалко, рассказала:
«Мы, молодежь, мало видели летом старших. Они все были на работе, от зари до зари. Ели хлеб и кукурузный, и никакого в 1933 году. Людей умерших свозили за хутор и сбрасывали в ямы».
